Мишель, сам не ведая как, очутился на улице. Он чувствовал, что у него от ужаса волосы встают дыбом, а голова начинает кружиться. На него было страшно смотреть.
— Описали имущество, — повторял он на бегу, — выгнали! Значит, ему холодно, он голоден.
И несчастный юноша, воображая себе, как, должно быть, страдают все, кого он любит, сам ощутил пронизывавшую его острую боль от голода и холода, о чем, было, забыл.
— Где они? Чем живут? У дедушки не осталось ни соля, значит, ее уволили из коллежа, ее ученик, наверное, его бросил, негодяй, мерзавец! Если бы я только его знал…
— Где они? — беспрестанно повторял Мишель, — где они? — вопрошал он какого-нибудь спешащего прохожего, принимавшего юношу за помешанного.
— Она, может быть, подумала, что я покинул ее в несчастье!
При этой мысли Мишель почувствовал, как у него подгибаются колени, он едва не упал на слежавшийся снег, но отчаянным усилием удержался на ногах. Он не был способен идти, но пустился бегом, ибо нестерпимая боль иногда вынуждает человека совершать невозможное.
Он бежал, куда глаза глядят, без цели и мысли, и вскоре наткнулся на здание Образовательного Кредита. В панике юноша бросился прочь.
— О, науки! — восклицал он, — о, промышленность!
Мишель повернул обратно. В течение часа он плутал посреди приютов и больниц, сгрудившихся в этом уголке Парижа: приютов Больных Детей, Юных Слепых, Марии-Терезии, Подкидышей, Родильного Дома, больниц Миди, Лярошфуко, Кошен, Лурсин. Ему никак не удавалось выбраться из этого квартала страданий.
— Не хочу же я попасть в одно из этих заведений, — твердил он себе, а некая неведомая сила будто толкала его туда.
Он узнал ограду кладбища Монпарнас.
— Скорее сюда, — подумал Мишель.
Как пьяный, он бродил по этому полю мертвых.
Наконец, сам не зная как, он выбрался на Севастопольский бульвар в его левобережной части,
[75]
миновал Сорбонну, где еще читал с огромным успехом свой курс вечно пылкий, вечно молодой г-н Флуренс.
Несчастный безумец оказался наконец на мосту Сен-Мишель; уродливый фонтан был целиком скрыт под коркой льда и много выигрывал, будучи невидимым.
По набережной Августинцев Мишель дотащился до Нового моста и оттуда рассеянным взором стал вглядываться в Сену.
— Неудачное время для отчаявшихся, — воскликнул он, — нельзя даже утопиться!
Действительно, река была полностью скована льдом, экипажи могли пересекать ее без опаски. Днем на реке торговали в многочисленных лавчонках, а вечерами там и сям вспыхивала веселая иллюминация.
Плотина на Сене почивала под сугробами снега. В этом замечательном сооружении воплотилась великая идея, высказанная Араго в девятнадцатом веке: перекрыв реку, Париж располагал в период низкой воды мощностью в четыре тысячи лошадиных сил. Эта энергия ничего не стоила и производилась бесперебойно.
Турбины поднимали на высоту пятидесяти метров десять тысяч квадратных дюймов воды, а каждый дюйм означал двадцать кубометров воды за сутки. Посему жители города платили за воду в сто семьдесят раз дешевле, чем раньше; они получали тысячу литров за три сантима и имели право расходовать пятьдесят литров в день.
Более того, поскольку вода в трубах была всегда под давлением, улицы поливались из шлангов, а на случай пожара каждое здание располагало достаточным количеством воды под очень высоким напором.
Перебираясь через плотину, Мишель различил глухой шум турбин Фурнейрона и Нешлена, безостановочно вращавшихся под ледяным панцирем. Остановившись там в нерешительности, — должно быть, им владела идея, в которой он не отдавал себе отчета, — он повернул назад и оказался перед зданием Института.
[76]
Ему вдруг вспомнилось, что во Французской Академии не осталось больше ни одного литератора; что по примеру Лапрада,
[77]
обозвавшего в середине девятнадцатого века Сент-Бёва козявкой, позже два других академика наградили друг друга именем маленького гениального человечка, описанного Стерном в Тристраме Шенди, том 1, глава 21, стр. 156 (издание Леду и Тере, 1818 год); поскольку литераторы решительно становились все менее воспитанными, в Академию решили принимать лишь отпрысков знатных фамилий.
При виде этого уродливого купола, разукрашенного желтыми полосами, бедняге Мишелю стало дурно, и он пошел вверх по Сене. Небо над головой было исчерчено электрическими проводами; перекинутые с одного берега на другой, они свили нечто вроде огромной паутины, тянувшейся до Префектуры полиции.
Он побежал, одинокая фигурка на замерзшей реке, Луна бросала ему под ноги густую тень, повторявшую его движения с многократным увеличением.
Он прошел Часовой набережной, миновал Дворец Правосудия; пересек реку по Меняльному мосту, чьи своды были заполнены огромными льдинами, оставил справа от себя Торговый Суд, мост Парижской Богоматери, вышел на мост Реформы,
[78]
длинный пролет которого начинал прогибаться под собственной тяжестью, и вернулся на набережную острова Сите.
Юноша очутился у входа в морг, открытый день и ночь как для мертвых, так и для живых, машинально вошел туда, будто искал дорогие ему существа. Его взгляд остановился на трупах — застывших, зеленоватых, вздувшихся, распростертых на мраморных столах. В углу он заметил электрический аппарат, возрождавший к жизни утопленников, в которых еще хотя бы чуть-чуть теплилась жизнь.
— Опять электричество! — вскричал Мишель.
И бросился бежать.
Собор Парижской Богоматери был на месте. Его витражи сияли, слышались торжественные песнопения. Мишель вошел в древний храм. Вечерняя месса шла к концу. Внутри, после уличной темноты, освещение ослепляло.
Алтарь пылал электрическими огнями, лучи того же происхождения вырывались из дароносицы, которую поднимала рука священника!
— Опять электричество, — восклицал несчастный, — даже здесь!
И он опять бежал. Но не настолько быстро, чтобы не услышать, как заревел орган, приводившийся в действие сжатым воздухом, который поставляла Компания Катакомб.
Мишель терял рассудок, ему казалось, что демон электричества гонится за ним. Юноша пошел Гревской набережной,
[79]
углубился в лабиринт пустынных улиц, оказался на Королевской площади,
[80]
откуда статуя Виктора Гюго вытеснила фигуру Людовика XV; перед ним открылся новый бульвар Наполеона IV, простиравшийся до площади, посреди которой Людовик XIV устремляется галопом к Французскому Банку.
[81]
Обогнув ее, Мишель двинулся улицей Богоматери — Покровительницы Побед.
