Николай Павлович смягчил большинство приговоров, присудив каторгу или крепость, а повесить теперь должны были всего пятерых: Павла Пестеля — за то, что слишком многое знал и еще о большем догадывался; Сергея Муравьева-Апостола — потомка последнего украинского гетмана, — за военный мятеж, а больше — за призыв крепостных к бунту; Михаила Бестужева-Рюмина, потомка елизаветинского канцлера, — как ближайшего сподвижника предыдущего; Петра Каховского — за убийство полковника Стюрлера, а также и убитого не им Милорадовича; Кондратия Рылеева — за то, что много знал, и потому, что так было обещано англичанам. Зато смягчив приговоры большинству офицеров, он отыгрался на рядовых и разжалованных. Многих из наиболее «виновных» забили насмерть на плацу.
В ночь на двенадцатое июля те из заключенных, кто сидел напротив Кронверкского вала, услышали стук топоров и увидели на валу работающих плотников. Это готовили виселицу. Днем, часам к четырем, в комнаты комендантского дома собрали более сотни заключенных в тюремных халатах. С радостью они обнимали товарищей, сидевших в камерах рядом, но которых они не видели уже полгода, проведенные за решеткой. Однако поводов для радости было не так много — предстояло объявление приговоров. Всех разделили по двенадцати разрядам — и, начиная с самых тяжелых, через анфиладу комнат вводили группами в присутственную залу. Там, за большими столами, выставленными в виде буквы «П», сияли эполетами, орденами и золотой вышивкой высшие вельможи страны. В середине находились митрополит с несколькими архиереями; по правую руку густо ворсились генеральские эполеты; по левую сидели сенаторы и князья в красных вицмундирах, многие из которых с любопытством лорнировали подсудимых. Князь Лобанов-Ростовский, министр юстиции, стоял перед пюпитром с громадной книгой, откуда стоящий об руку с ним худой обер-секретарь сената Журавлев громким голосом зачитывал приговоры. Говорить подсудимым не давали, часовые и тюремные служители тотчас после объявления приговора выводили их прочь. Большинство было приговорено к сибирской каторге и ссылке, некоторые к крепости, другие только к ссылке.
Всех разместили по новым камерам. Июльские ночи светлые, долго не смеркалось, и многие узники тщетно пытались уснуть перед наступающим завтра роковым днем.
К приговоренным к смерти допустили проститься родных. Сестра Сергея Муравьева так кричала, обнимая ноги брата, что у присутствующих мороз шел по коже. Ее отнесли в повозку обеспамятавшую…
До рассвета всех, кроме смертников, вывели на крепостной плац, где выстроилось каре из гвардейцев-павловцев и артиллеристов крепости. За линией солдат прохаживались генерал-адъютанты Бенкендорф и Левашев. Наконец, прискакал Чернышев в орденской ленте, осмотрел всех в лорнет и отъехал.
Всех стали делить на группы — по гвардейским дивизиям, армейской или статской службе. Моряков повезли на закрытых катерах в Кронштадт. Остальных повели на Кронверкский вал, где уже стояла виселица, с которой свисали петли и горели костры. Отделения приговоренных поставили друг от друга поодаль, возле костров, у каждого из которых стоял палач, а по гласису между ними и построенным напротив войском разъезжал Чернышев. Построены были два сводных гвардейских батальона и два эскадрона, при полудюжине орудий. Здесь же был санкт-петербургский губернатор Голенищев-Кутузов.
Фурлейты принесли заранее надпиленные шпаги. По старшинству разрядов осужденных вызывали вперед, каждый должен был стать на колени; палач ломал шпагу над головою, сдирал мундир и бросал его в пылающий костер.
Все это продолжалось час, затем на осужденных надели полосатые халаты и повели обратно в крепость. Уходя, все оглядывались и крестились на виселицу, где должны были погибнуть их товарищи.
Приговор над моряками был исполнен на борту линейного корабля «Князь Владимир», сорванные мундиры брошены в море.
Когда все осужденные на каторгу были уведены по казематам, из церкви вывели пятерых смертников в белых саванах, с черными завязками, опоясанных кожаными поясами, на которых большими буквами было написано: «государственный преступник». Бенкендорф медлил, по-видимому все еще ожидая курьера с помилованием из Царского Села. Однако никого не было. Приговоренные взошли на помост, обнялись и стали на скамейку под петли. Кутузов-Голенищев отпустил какую-то остроту. Чернышев гарцевал вокруг виселиц, разглядывая приговоренных в лорнет, и засмеялся шутке. Бенкендорф, сидя верхом, склонился лицом на гриву. Скамейку вытолкнули, но повисли только двое — Муравьев, Бестужев-Рюмин и Рылеев сорвались и упали на ребро скамейки.
— И этого не умеют сделать, — прохрипел Муравьев-Апостол, ворочаясь в саване.
Разъяренный Чернышев подскакал и крикнул нерасторопным финским
[28] палачам:
— Живо, тащите еще веревку, мать вашу!
Через четверть часа сорвавшихся казненных снова повесили. Они провисели до сумерек, когда трупы сняли, тайком перевезли в лодке на Голодаев остров и закопали.
Глава 45
На каторгу
— Эдуард, вызовите мне восточно-сибирского генерал-губернатора Лавинского! — сказал Николай Павлович Адлербергу. Вскоре Александр Степанович Лавинский, рослый господин лет около пятидесяти, с открытым лицом, имевшим слегка встревоженное выражение, стоял навытяжку перед новым императором. Незадолго до этого он был вызван в Санкт-Петербург по сибирским делам. Лавинский являлся внебрачным сыном гофмаршала Станислава Сергеевича Ланского и графини Головиной, и, таким образом, по происхождению принадлежал к высшей придворной знати. Он был назначенцем прежнего государя и мог опасаться за свою должность — поэтому он и был встревожен. Однако разговор коснулся совсем другой темы:
— Александр Степанович, я отправлю в твою губернию на каторгу своих врагов. Ты за них будешь в ответе. Как бы ты посоветовал их там держать, чтобы не было побегов или попыток бунта. Может быть, распылить их по разным рудникам, чтобы не сговорились?
— Никак нет, ваше величество, с рудников всегда бегут. Лучше держать их всех вместе, так будет проще за ними наблюдать!
— Хорошо, я поступлю, как ты советуешь, — это согласуется и с моим мнением. Вверю их тебе и новоназначенному коменданту Нерчинских рудников. Кстати, смотри, чтобы не делать послаблений твоему родственнику, рифмоплету Александру Одоевскому! — погрозил пальцем генерал-губернатору Николай Павлович.
— Никак нет, ваше величество! — слегка побледнел Лавинский. Он как раз об Одоевском-то и подумал.
— Между прочим, — продолжил император, — скажи, какое место на Нерчинских рудниках у вас считается самым гиблым?
— Я много слыхивал про Акатуйский рудник. Это место считается самым нездоровым.
— Отлично, там и начинайте строить новую тюрьму. Я велю Канкрину выделить средства немедля…
Через пару дней император вызвал к себе семидесятилетнего, только что произведенного в генерал-майоры бывалого вояку Станислава Романовича Лепарского, поляка из киевских дворян. Лицо его, не блещущее интеллектом, выражало непоколебимость и преданность. Сорок лет прослужил он в русской кавалерии и с 1800 года командовал Северским Конно-егерским полком Первой Конно-егерской дивизии, шефом которого считался сам Николай Павлович. Эта близость, а также то, что он в свое время, треть века назад, при Екатерине Второй, возил пленных польских конфедератов в Сибирь и никого не упустил, определили выбор императора.
