Мало приятного карабкаться по обшитым бортам в темноте, когда леденящая вода то тянет вниз, то наподдает под мягкое место. Однако, оказавшись на борту, гребцы взялись за дело и вывели корабль туда, где черные волны с белыми гребнями ярились в ревущей ночи.
Потом мы боролись с бурей и со страхом ― того и гляди разобьет о скрытые рифы Бирки; на рулевое весло налегали трое, а остальные тупо сгрудились в кучу. Мне поручили присматривать за женщиной; она стонала и закатывала глаза, сверкая белками в темноте, и непрестанно бормотала на каком-то языке, казавшемся почти знакомым.
В бело-синих сполохах молний, проникавших даже сквозь закрытые веки, я видел ее бледное лицо ― точно череп, волосы прилипли, глаза запали, превратившись в глубокие темные водоемы, рот открывался и закрывался, издавая бессмысленные звуки. Я закутал ее и себя как можно плотнее в намокший плащ, и ее руки обвили меня.
Мы вытягивали тепло друг из друга, а «Сохатый» безрассудно шел вперед, в ночь, и в какой-то миг я увидел, что Иллуги Годи, стоя в одиночестве на носу, с секирой в каждой руке, творит молитвы. Потом он бросил секиры за борт ― в жертву Тору, властителю ветра и дождя.
Рассвет походил на снятое молоко в миске. Мы были одни под большой белой жемчужиной небесного свода ― под внутренностью черепа древнего, покрытого инеем великана Имира. Ветер больше не рычал на нас, но холодным дыханием со свистом погонял к северу и востоку по высоким серо-черным волнам, срывая белую пену с их рваных гребней ― мой отец по наитию держал на Альдейгьюборг, который славяне называют Старой Ладогой.
«Сохатый» скользил, вспенивая воду за кормой и спотыкаясь, когда зарывался носом, и волна, перехлестывая, заливала палубу ― все щели и уголки.
Это был славный корабль, наш «Сохатый». Не длинный корабль в том смысле, какой обычно вкладывают в это понятие, ― не драккар, дорогой военный челн шириною не больше четырех-пяти шагов, построенный, чтобы нести воинов и немного груза. Для дальнего плавания длинный корабль не годится, ибо людям нужна вода и пища, а деть их некуда, и приходится заходить в гавани, чтобы пополнить запасы.
Но «Сохатый» не был и толстопузым маленьким торговым кнорром из тех, что упорно бороздят самые черные моря, перевозя в трюмах тяжелые грузы.
Вот почему Эйнар сделал то, что сделал. Позже я это понял. Вигфус со своим маленьким кнорром должен был переждать бурю, прежде чем отправиться на север на поиски божьего камня, за которым, как он полагал, мы охотимся. У него было слишком много людей для столь малого судна, а таковое многолюдье смертельно опасно в бурю ― остойчивость кнорра зависит от правильного размещения груза, иначе он на плаву не удержится.
Старкад тоже вынужден был ждать, не желая рисковать своим дорогостоящим кораблем. Однако потом он мог пуститься в погоню ― на то и драккар, ― чтобы прибыть на место раньше любого из нас и прежде, чем запасы на корабле истощатся настолько, что его людей постигнут голод и жажда. И он узнает, куда идти ― от Ламбиссона, у которого нет другого выхода, кроме как набиться в союзники.
Поэтому Эйнар позвал Валкнута и Рерика и говорил с ними ― они то и дело качали головами, а он поджимал губы, ― а потом они разошлись, и Эйнар крикнул:
― Щиты и весла!
Что тут началось! Понимавшие, что должно произойти, казалось, были в не меньшем смущении, чем те, кто ничего не понял. Гуннар Рыжий протиснулся ко мне, вынул ломоть хлеба из кожаной сумы и, расщедрившись, протянул его мне и женщине. При свете дня она выглядела не лучше прежнего, и разума у нее как будто не прибавилось, но хлеб она сжевала с жадностью, что было хорошим знаком, хотя ее темные глаза были по-прежнему дикими и оловянно-тусклыми.
Гуннар повернулся, чтобы уйти, но я схватил его за рукав и спросил, что происходит.
― Мы драпаем, ― сказал он, ухмыльнувшись во весь рот, набитый полупрожеванным хлебом. ― Прямо по ветру.
Принесли щиты, отбили навершия и вместе с заклепками бережно сложили в сумы. Вставили весла. Это тоже показалось мне странным: я уже знал, что пытаться грести при такой волне ― безумие. Или мы попытаемся повернуть корабль к какой-то таинственной скрытой земле, которую мой отец обнаружил своим колдовским способом?
Потом щиты без наверший надели на весла, повернутые лопастями плашмя к воде. Щиты закрепили, и весла тоже, так, что ими невозможно было шевельнуть. Я никогда не видел и не слышал о таком; и, судя по всему, не я один. А кому было что-то известно, те не очень-то радовались.
Весла, одинаково закрепленные, торчали беспомощно, как смешные ножки диковинного насекомого.
― Поднять парус! ― прокричал Рерик.
Нет ― наверняка это ошибка, ― при таком-то ветре и волне? Мы рванем так, что перевернемся вверх тормашками, врежемся носом в волну и потопим корабль! Я наслышан о подобном ― у нас ведь нет киля для такого плавания.
Но мореходы бросились выполнять приказ. Рею подняли, большой парус ― намокший, даром что он пропитан овечьим салом и китовым жиром, ― захлопал, натянулся, взревел, как накормленная травой кобыла, и «Сохатый» подпрыгнул, точно бабенка, которую шлепнули по заду.
Несведущие разинули рты, кое-кто закричал от страха, но «Сохатый» задрожал и рванулся вперед, а весла служили ему килем, которого у него не было.
Отец подошел ко мне, глянул на парус, потом на рулевое весло, где стоял Скапти, засунув рукоять под мышку, ― рядом с ним на подхвате еще трое, на случай, коли придется повернуть.
― И ему это будет не под силу, ― хмыкнул отец. ― Мы бежим твердо, верно и быстро ― быстрее кого угодно. Драккар в такую погоду, при полном парусе, попросту перевернулся бы, да и слишком он велик, чтобы так идти ― мы вполовину короче и оснащены подходяще, потому и скатываемся по волне, прибавляя резвости.
Так оно и было, и все крепко держались, словно их вот-вот сдует. «Сохатый»... летел, взлетал по одной стороне волны и соскальзывал по другой, легко касался воды веслами ― легче и упоительнее чего бы то ни было, а ветер гудел в снастях из моржовой кожи, и, если перегнуться через борт, можно было увидеть ту часть покрытой коркой обшивки, обычно видна только при большом крене.
― А ну-ка не высовывай башку, задница! ― проорал Валкнут и, схватив меня за ремень, оттащил от борта, наградив затрещиной. Но я не чувствовал ничего, кроме восторга. Я был попросту пьян от этакой красоты.
Однажды, еще мальчишкой, я рискнул проскакать на лучшей и свирепейшей из лошадей Гудлейва, Аустри, названной так по имени одного из цвергов, сидящих по четырем углам неба. Без седла, без уздечки, без поводьев ― я вспрыгнул на нее и помчался. Грива хлестала меня по лицу, ветер выбивал слезы из глаз, но я чувствовал движение лошади своими бедрами и лодыжками, ощущал ее мощь и волю.
Красные рубцы на лице, исхлестанном гривой, разумеется, выдали. Гудлейв меня поколотил, но и сквозь слезы и сопли я продолжал ощущать восторг. В тот день «Сохатый» вновь одарил меня пьянящей радостью.
