Ярополк, хоть и был старшим из русских княжичей, еще не вошел в полную силу. Да и то сказать, ему ведь и двадцати не исполнилось… А посему — к вящему недовольству русичей — Свенельд с Лютом распоряжались в Киеве, словно в собственном дому. Поговаривали, будто они держат юного князя чуть ли не на положении пленника.
Вот и сейчас отец с сыном заявились в качестве почетных послов Ярополка, дабы представительствовать на погребальной церемонии, хотя было ясно, что основная их цель — разнюхать, каковы намерения Владимира. Недаром же воевода привел с собой дружину. Почти сотня бывалых воинов, и все в полном вооружении с красными щитами, на которых намалевана желтая руна альгиз. Руна эта являлась символом Рюрика, того самого, что некогда заложил славный град Киев. Всякий северный житель знал значение этой руны: бдительность и защищенность — вот что изначально означала альгиз. Это уж потом киевские славяне прозвали ее «золотым трезубцем», поскольку по начертанию руна действительно отдаленно напоминала трезубую вилку.
Четыре дня ушло на то, чтобы достойно отправить Святослава в чертоги его богов — четыре дня всенародного плача, причитаний, долгих коленопреклонений и земных поклонов. А также кровавых жертвоприношений: вокруг колоды Перуна вырос целый частокол шестов с насаженными на них лошадиными головами. К концу траурных торжеств Владимир едва держался на ногах — лицо посерело и осунулось, рукава кафтана насквозь пропитались конской кровью и грязью. Зато народ остался доволен. Новгородцы сошлись на том, что князь — несмотря на свой юный возраст — все сделал, как положено.
Это было тем более удивительно, что Владимиру приходилось трудиться денно и нощно. Если днем он прилюдно предавался скорби по убиенному отцу, то ночью председательствовал за пиршественным столом, за которым восседали его собственные ближники и пришлая Свенельдова дружина. Видно было, что киевляне и новгородцы едва терпят друг друга. И если рядовые дружинники без толку собачились и скалили друг на друга зубы, то в верхах разыгрывалась сложная политическая интрига. Поминальная тризна уподобилась сложной партии в тавлеи, с той только разницей, что играли здесь не камешками, а словами. Старый Свенельд пытался выяснить, как Владимир относится к непомерным притязаниям старшего брата. Согласится ли он признать Ярополка великим князем всея Руси или же окажет вооруженное сопротивление? Добрыня с Владимиром крутились, словно угри на сковороде, но однозначного ответа давать не желали. Интересно, что о третьем брате — средненьком Олеге — вообще не вспоминали. Похоже, в этой игре его в расчет не принимали.
К тому времени остальные наши побратимы тоже стянулись в Новгород. Прослышав о нашем пленении, они сразу же снялись со стоянки в Альдейгьюборге и двинулись на юг. Причем по настоянию Гизура приплыли они на «Сохатом». Сил на это они положили немерено, ибо грести приходилось в ледяной жиже. По ночам же вода в Волхове и вовсе схватывалась тонкой коркой льда. Тем не менее Гизур наотрез отказался оставлять без присмотра наш драккар, да еще в непосредственной близости от «Крыльев дракона».
По прибытии он рассказал мне, как обстоят дела в Альдейгьюборге.
— Клерконова команда разделилась, — говорил он. — Сам-то корабль, похоже, до весны будет стоять на приколе — мачта у них по-прежнему снята, парус скатан. Да и все равно выход в Балтику уже замерз… Так вот, на судне осталась примерно половина команды во главе с Рандом Стерки. Они узнали о нашем набеге на Сварти и поклялись во что бы то ни стало отомстить. Остальные попросту разбежались. Многие из них хотели бы прибиться к Владимиру, так что сейчас они пробираются в Новгород. Есть и такие, кто хотел бы наняться к нам на «Сохатого». Они слышали, будто у нас нехватка в людях. Я думаю, однако, что с ними лучше не связываться.
Это были важные новости, их требовалось обмозговать. Финн в последнее время злился на меня за то, что я выдал Владимиру наш секрет. Он пенял мне, что я не выторговал побратимам никаких посулов. Можно ли надеяться, вопрошал он, что нас допустят к разделу сокровищ? Скорее всего, мы вообще ничего не получим. Пришлось напомнить, что взамен мы уже получили свои жизни, и Финн, хоть и неохотно, но вынужден был признать мою правоту. Естественно, настроение его от этого не улучшилось. Финн ходил чернее тучи, и любой человек — если только он не круглый дурак — понимал: лучше ему поперек дороги не становиться.
И, конечно же, как это водится, дурак сыскался. Насколько я мог понять, Лют находился в своей дружине на особом положении. В эту последнюю ночь он, очевидно, тоже пребывал не в духе — постоянно пихал и облаивал сотрапезников. Все безропотно сносили поношения от Свенельдова сына, знали: тягаться с ним себе дороже станет.
Жаль, у Люта ума не хватило понять, что с Финном такое не пройдет. В середине пира мой побратим проскользнул в зал и уселся за стол рядом с каким-то малознакомым дружинником. И тут же послышался грубый окрик:
— Эй! Ты занял мое место.
Финн в удивлении вскинул взгляд.
— Возможно, — спокойно ответил он. — Здесь не написано, чье это место. В любом случае, я здесь надолго не задержусь. Садись сюда — вот свободное место… и вон там еще одно.
— Проваливай отсюда, смерд, — прорычал Лют. — Когда тебе приказывает знатный человек, ты обязан повиноваться.
Финн обернулся. Те, кто сидел поблизости, прервали разговоры. Зловещая тишина распространялась по залу, подобно волне от весла.
— Знатный? — спросил Финн, саркастически подняв бровь.
— Да уж познатнее тебя, — огрызнулся в ответ Лют. — Настолько, что тебе полагалось бы целовать мне сапог.
С этими словами он выставил ногу на ту самую лавку, которую облюбовал себе Финн. Ого! Теперь уже все присутствующие замолчали и уставились на спорщиков. Свенельд и не подумал одернуть сына. Молча, пряча наглую усмешку в усы, он поднес к губам рог с пивом. Посмотрел на Добрыню, затем перевел взгляд на юного князя. Это был совершенно явный вызов. Киевляне сделали свой ход — дерзкий ход, надо отдать им должное — и теперь ждали нашего ответа. Я затаил дыхание, не смея вымолвить ни слова. И остальные тоже молчали. Тишина стала такой тягучей и зловещей, что почти ранила.
Затем Финн усмехнулся своей кривой волчьей усмешкой и склонил голову, словно бы в знак смирения — хотя лишь безнадежный глупец мог бы рассчитывать на смирение викинга. Лют, похоже, и был таким глупцом. Другой бы сразу заподозрил какой-то подвох, а этот стоял, глупо ухмыляясь. Финн молча передал недопитый рог с пивом соседу по столу. Двумя руками он ухватил ногу Свенельдова сына и стал поднимать ее к своим губам. Я почувствовал, как внутри меня что-то оборвалось. Другие тоже выглядели потрясенными. Краем глаза я заметил, как Квасир начал подниматься из-за стола — на лице у него было написано возмущение. Но в это мгновение раздался истошный визг Люта, ибо Финн, не выпуская его сапога из рук, выпрямился во весь рост. Люту, чтоб не опрокинуться на спину, пришлось скакать на одной ноге и размахивать руками. Выглядело это так, будто некая напрочь свихнувшаяся пичуга решила пуститься в пляс.
Резким движением Финн отшвырнул от себя ногу киевлянина-зазнайки, и тот с жалким возгласом полетел на пол.
