— Если я верно понял вас, мсье, — обратился к рассказчику д'Артаньян, — вы только что вернулись из Польского королевства. Ибо казаки, насколько мне известно, нашли себе приют на землях польского короля.
— Я бы посмел уточнить, что они нашли приют на своей земле, которую называют Украиной. Они помнят, что ранее эта земля была захвачена польскими королями, и довольно часто восстают, пытаясь избавиться от милости его величества, которого так и не признали своим. Однако ваш вопрос, — поднялся рассказчик, — свидетельствует о том, что вам тоже приходилось бывать в Польше.
— Так уж случилось, что однажды я оказался в свите посла его величества в Польше графа де Брежи. И пробыл в Варшаве около полутора лет. Даже немного говорю по-польски.
— Де Брежи? Слышал об этом достопочтенном господине. Но, освети меня звезда путника, так и не имел чести познакомиться с ним.
— Если снова решитесь пройтись по землям казаков, я осмелюсь отрекомендовать вас графу де Брежи. Его покровительство в этом бунтарском крае никогда не покажется лишним. А посему позвольте представиться: мушкетер его величества граф д'Артаньян.
— Пьер Шевалье
[11], — вышел путешественник из-за стола, чтобы в знак дружбы подать своему новому знакомому руку.
— И куда же вы теперь держите путь, досточтимый Шевалье? — вежливо улыбнулся д’Артаньян, поднимаясь ему навстречу.
— Звезда путника ведет меня в Париж. Я тороплюсь. О чем весьма сожалею. Мне всегда есть о чем поговорить с человеком, хотя бы однажды побывавшим в Польше. Но сегодня мне чертовски повезло: достался трофейный конь, подарок генерала д'Анжу.
— Сегодня вам повезло еще больше, чем вы себе это способны представить, поскольку вашими спутниками станут два мушкетера: я и мой приятель виконт де Морель. Уверен, что это путешествие не покажется вам опасным, а тем более — скучным.
Все, кто присутствовал при этом, шумно поднялись со своих мест. В их тостах ощущались и радость за людей, которым удалось так удачно познакомиться перед дальней дорогой, обретя друг в друге интересного спутника, и зависть — как-никак этим людям суждено еще раз побывать в Париже. А суждено ли такое кому-либо из них, остающихся в нескольких милях от вражеских позиций?
— Жаль, что я ничего не написал, да и вряд ли смогу когда-нибудь написать о мушкетерах, — покаялся Шевалье. — Звезда путника повела меня в дикие степи Украины. Познав бытие казаков, а также и их извечных врагов и соседей татар, я решил: «Кто же еще опишет жизнь этого воинства, его нравы, обычаи казачьих и татарских земель, если этого не сделаю я?»
— В Польше мне тоже пришлось кое-что слышать о воинах Дикого поля. Однако впервые встречаюсь с человеком, который бы загорелся идеей стать историографом украинских казаков, — с уважением признался д'Артаньян.
— Их первым историографом
[12], — уточнил Шевалье. — Заметьте: первым.
— Догадываются ли об этом предводители казаков?
— Вряд ли, — снисходительно взмахнул руками путешественник.
— А зря, казаки должны знать своего Гомера, а значит, оказывать ему помощь и всяческие почести.
— Это не столь уж важно. Все равно они ничем не смогут помочь мне. Единственное, что от них теперь требуется, так это чтобы ни один из них, пусть даже по чистой случайности, не пальнул в меня из своего пистоля. А все, что они смогли написать сами о себе, — уже «написано» их саблями.
— «История, написанная саблями». Такому названию своей драмы позавидует любой драматург. Уступаю идею, мсье Шевалье. И да освятит вас своим сиянием во всех трудах ваших звезда путника.
13
Увлекшись разговором, Сирко не заметил, как на подножке кареты, держась рукой за дверцу, появилась молодая женщина с распущенными пшеничными волосами, покрывающими ее голову золотистой накидкой. Взглянуть на нее полковника заставили сотник и ротмистр, которые вдруг умолкли и уставились на графиню.
Однако еще какое-то время девушка не обращала на них внимания. Слуга-татарин отвязал идущего за каретой коня и подвел госпоже, одетой сейчас в брючный костюм, мало чем отличающийся от мундира польского офицера.
Сирко проследил, как она легко, по-мужски, как человек, давно привыкший к верховой езде, вскочила в седло, и удивленно качнул головой: он-то ожидал, что из кареты выплывет располневшая салонная дама.
«Ну да… За такой заговорщицей легко может пойти вся польская гвардия, — молвил про себя полковник, приученный к тому, что женщины не должны оказываться в казачьих обозах, а тем более в боевых лавах. — Такая не успокоится, пока не добьется если не самого трона, то, по крайней мере, титула первой придворной дамы».
Пока графиня растыкивала по седельным кобурам поданные слугой четыре пистолета и навешивала на себя колчан со стрелами (лук уже был пристроен в специальный, притороченный к седлу кожаный подлучник), мужчины оцепенело рассматривали ее, не решаясь произнести ни звука. Возницы и охрана обоза тоже выворачивали шеи, как бы стремясь насмотреться на это непонятно откуда свалившееся на них степное видение.
На слегка загорелом, ангельски чистом лице графини еще не оставили своего следа ни болезненная будуарная бледность, ни любовные переживания, ни, тем более, раннее женское увядание. Круглолицая, с ювелирно выточенным римским носиком и мастерски вырезанными божьим резцом яркими чувственными губками, женщина эта была создана Всевышним даже не для чувственных игр и уж, конечно, не для плотской любви, а единственно для того, чтобы служить эталоном женской красоты каждому, кто способен или хотя бы пытается постичь ее.
— Что это за войско, ротмистр? — по-польски, с приятным французским акцентом спросила графиня, закончив свое вооружение и направляясь к офицерам. — Надеюсь, мы еще не числимся пленными у этих доблестных витязей в турецких шароварах.
— Полковник реестрового казачества господин Сирко, сотник Гуран и их люди, ясновельможная графиня, — вежливо представил новых попутчиков Радзиевский.
— Рада видеть вас хотя бы с сотней солдат, — холодно бросила графиня, останавливаясь напротив Сирко. — А то, глядя на разрушенные, сожженные села, у меня создавалось впечатление, что на этой земле вообще не осталось ни одного воина, способного держать в руке саблю.
