— Никакая она, прошу прощения, не нищенка, — продолжал тем временем вещать предельно вежливый трактирщик. — Это же Ольгица! Она из очень знатного польско-чешского рода. Настолько знатного, что, говорят, отец ее — потомок римского и чешского короля Вацлава IV, того самого, который одно время даже был императором Священной Римской империи
[27].
— Эта слепая нищенка — из знатного, императорского?! — расхохотался де Рошаль, не желая скрывать своего отношения к Ольгице. И только теперь Ялтурович понял: прежде чем войти в его трактир, квартирмейстер уже успел пропустить бокал-другой вина. Только это и прощало его в глазах Ялтуровича, испытывавшего не наигранный, а вполне естественный, почти мистический страх перед зачастившей в его трактир слепой женщиной. — Не такого ли знатного, как ваш собственный род, пан «варшавянин» Ялтурович?
— Но, прошу прощения, пан квартирмейстер…
— Кроме ясновельможных графов Потоцких, в этом провинциальном городке нет и не может быть людей знатного происхождения! — голосом римского трибуна провозгласил де Рошаль. — Не считая, конечно, прибывших сюда на службу господ офицеров, — тотчас же исправил он свою ошибку, вспомнив, что один из прибывших с ним полковников наделен титулом князя.
— Графиня Потоцкая — ваша, прошу прощения, покровительница, ясновельможный; мы это знаем, — слишком двусмысленно для данной ситуации, но с приличествующей случаю вежливостью заметил Ялтурович. — Как знаем и то, что пани Потоцкая, как никто другой, часто бывает в Варшаве. Есть же на свете, прошу прощения, счастливые люди!
— Так выставишь ты, старый проходимец, этих нищенок или нет? — уже едва сдерживал гнев де Рошаль. — Что ты все хвостом передо мной виляешь?
54
— Не спорьте с ним, пан Ялтурович, — вдруг раздался громкий властный голос Ольгицы. — Но и не бойтесь его. Просто не обращайте на этого захмелевшего чужеземца внимания.
Заслышав ее слова, мгновенно затихли и застыли с бокалами в руках подвыпившие горожане; остановилась посреди зала служанка с подносом, на котором стояли два графина с вином; повернули головы Гяур, Сирко, Улич и Хозар. В трактире вдруг воцарилось благоговейное, словно в храме перед проповедью, молчание.
— В своей жизни этот черный человек не руководствуется ничем, кроме алчности и гордыни. Для него не существует ни святых мест, ни святых слов. Не говоря уж о доброте людской.
— Что?! — взорвался де Рошаль. Но только на этот гневный окрик-вопль его и хватило. — Что она там бормочет, трактирщик?!
— Ах, если бы я мог слышать то, что эта женщина хотела сказать на самом деле! — пожал плечами Ялтурович.
— Он приехал сюда, потому что послан одним человеком из Варшавы, — все также спокойно и властно продолжала слепая. — Специально для того, чтобы вершить здесь свои подлые иудины дела. Однако недолго… Мне жаль его.
— Ты, нищенка!.. Тебе жаль… меня?! Нет, вы слышали, Ялтурович, ей жаль меня! — нервно, словно в приступе, расхохотался де Рошаль, но никто, ни один из присутствующих, не решился ни поддержать квартирмейстера, ни вслух возмутиться его недостойной офицера стычкой с несчастной слепой женщиной. Все в онемении наблюдали за странным поединком.
— Оставьте его, пан Ялтурович, — все так же спокойно сказала Ольгица, когда трактирщик попытался задержать руку на эфесе сабли квартирмейстера. — Дайте ему выхватить оружие, — продолжала она, поднеся кубок с красным вином на уровень повязки, словно бы рассматривая его на свет. — Но прежде, чем он успеет взмахнуть ею, я успею предречь, что жить этому человеку осталось ровно десять дней. Ты слышишь меня, чужестранец?! Ровно десять! Так считай же их, помня, что змея уже на паперти!
— Змея уже на паперти?! — не удержался кто-то из завсегдатаев, зная о том, что Ольгица обладает мощным даром предвидения.
Что это значит?
— Слышали: она уже на паперти?! — эхом прокатилось по трактиру.
Люди повторяли слова всяк на свой лад: одни — переспрашивая, не ослышались ли; другие — пытаясь понять или хоть как-то истолковать их смысл, третьи — просто так, в недоумении: что же в действительности может означать это странное Ольгицыно: «Змея уже на паперти»? И какое это имеет значение в ссоре, затеянной майором-квартирмейстером?
А когда поняли, что из уст Ольгицы это предсказание могло сорваться, только будучи страшным наговором колдуньи, сочувственно зароптали:
— Перекрестись, Ольгица!
— Сжалься над человеком!
— Осени себя Святой Богородицей.
Сам же Рошаль не желал ни задумываться над предсказанием Ольгицы, ни прислушиваться к роптанию мещан. Ухватив трактирщика за плечо, он буквально отшвырнул его от себя, расчищая дорогу к столу предсказательницы, и, выхватив саблю, ступил к ней.
Девушка вскрикнула, однако не вскочила и не бросилась вон из-за стола. Наоборот, мигом пересела в стоящее рядом со старухой деревянное кресло и, откинувшись на спинку, уставилась на майора с таким напряжением, что даже Гяуру вдруг почудилось, будто глаза девушки излучают какое-то огненно-красное демоническое сияние, словно глаза волчицы, подкрадывающейся в темноте к своей беспечной жертве.
Сильная молния отпечаталась на оконном стекле как раз в то мгновение, когда де Рошаль занес саблю, чтобы опустить ее на седовласую голову старухи. Однако Гяуру показалось, что молния вспыхнула не за окном, а здесь, в зале, пронзив его своды и пол, опалив при этом клинок квартирмейстера.
Все, кто был в это время в трактире, в том числе и Гяур, вздрогнули. Лишь де Рошаля, казалось, уже ничто не в состоянии было остановить. Он не мог опустить саблю без удара, даже если бы молния поразила его самого.
Дважды пытался он убить Ольгицу, и дважды лезвие сабли входило в ребро стола справа от нее. Будто какая-то неведомая сила отводила его руку от мести, от греха. И при этом каждый раз молния ударяла прямо в окно, хотя еще несколько минут назад ничто не предвещало грозы и никто не слышал ни грома, ни шума дождя.
Когда же майор взмахнул саблей в третий раз, она вдруг со звоном упала на пол позади него.
Сирко, Гяур и их спутники оцепенело ждали развязки этого страшного поединка. Горожане же сидели, словно привидения.
Не по своей воле упустив на пол саблю, сам де Рошаль тоже какое-то время неподвижно стоял напротив Ольгицы, затем в ужасе попятился к столу, за которым стояли приведенные им офицеры.
— Ведьма, — в ужасе прошептал он. — Эта слепая старуха — ведьма! Они обе ведьмы. Их нужно сжечь на костре! — истерично заорал он. — На костре! Обеих! Посмотрите на эту слепую: это и есть ведьма!
