«А ведь об этом ты не подумал», — еще раз удивился полковник прозорливости Лаврина.
— Продам я тебя, сотник, Потоцкому. Или самому Владиславу IV. Расхвалю, продам и недорого возьму. Пять золотых — и вспоминай добрым словом.
27
Атамана гайдуков вывели на крыльцо, едва только Сирко успел сойти с коня. Это был худощавый тщедушный мужичишко лет пятидесяти, с избитым оспой лицом, на котором отчетливо выделялся совершенно изуродовавший левую бровь малиновый шрам.
— Херувимом назвался, — напомнил один из разведчиков-пластунов. — Даже с такой библейской кличкой грех на душу взять не побоялся.
— Бог его простит. С французом поговорю потом. Хорунжий, расспроси своего фортификатора о здоровье. А этого, Хер-рувима, в какую-нибудь комнатушку. И оставьте нас вдвоем.
Усадьба состояла из двух больших, добротных каменных домов и нескольких дворовых построек. Однако Лаврин приказал отвести атамана не во второй дом, а в небольшое деревянное строение для прислуги, в котором сейчас не было ни казаков, ни гайдуков.
— Сколько у тебя людей? — резко спросил Сирко, оставшись один на один с атаманом.
— Было двадцать два, — угрюмо поведал Херувим. Он приготовился к допросу с угрозами и пытками. И был удивлен, что полковник приказал развязать его, удалил конвойного и вопрос задал спокойным усталым голосом. — Аккурат двадцать и два. Теперь один убит, двое ранены. Тебе, польский полковник, что до этого?
— Ты на «польский» не налегай, — осадил его Сирко. — Что такое реестровое казачество, знаешь? Или, может, не приходилось слышать? Кто ты такой? Зачем собрал отряд? Что затеял?
— Если ты не польский, а казачий — скажу. Хочу поднять народ. Сколько можно терпеть на своей земле польское панство?
— Святая мысль, святая, — не пытался скрыть своей иронии Сирко. — И давно поднимаешь… народ? Тебя спрашиваю: давно поднимаешь?
— Да уже с полгода… — все так же мрачно ответил Херувим. — Что-то маловато нынче охочих за оружие браться.
— Получается, что двадцать бандитствующих гайдуков — и есть весь твой «народ»?
— Говорю же: перевелись казаки, в корчмари да в крамари подались, — обиженно сплюнул атаман. — А ведь поднимались же раньше. Вспомните: Наливайко, Шаула, Сулыма, Острянин, Гуня…
— В том-то и беда наша. Слишком часто поднимались. Костьми казачьими засевали, кровью пропитывали. Теперь, если уж подниматься, то всем народом.
— И я о том же.
— Самому воевать тебе приходилось? На Сечи был, в походы на Крым, на турка ходил?
Херувим недобро, из-под искореженной брови, покосился на полковника. Однако с ответом не спешил.
— Что-то я не встречал тебя раньше. Имени такого тоже не слышал.
— Не был я на Сечи. Реестровцем тоже не служил. Гончар я, из-под Брацлава.
— Гончар?! — удивленно переспросил Сирко. — Из-за гончарного круга — да сразу в атаманы? А еще обижаешься, что народ к тебе со всей Украины не сбегается…
— Ничего, за мной тоже пойдет. Узнает обо мне и пойдет.
— О тебе узнает только одно местечко, посреди которого, на площади, тебя посадят на кол, ну, в лучшем случае повесят, как разбойника.
— Повесят — так повесят.
— Бровь тебе, небось, еще в юности расчекрыжили, в обычной уличной стычке?
— Ну и что?
— А то… Слушай меня, «полководец». Ну, покрутишься ты в этих краях еще месяц-другой. Может, и соберешь полсотни мужиков. Что дальше? Призвать к восстанию не то что весь народ, а хотя бы одно Брацлавское воеводство, хоть какое-нибудь село-местечко, ты все равно не сможешь. Не пойдут за тобой. Не то что казаки, даже мастеровой да бродячий люд не пойдет. Не та личность, не то имя. А тех, кого ты все же соберешь, поляки разобьют в первом же бою. Погибшим повезет больше, потому что уцелевших коронный гетман пересажает на колья. На этом твое восстание кончится. А польское войско, разгромив тебя, еще десяток деревень разграбит и сожжет. Одна из трагедий земли нашей в том и заключается, что каждый гончар, каждый сапожник, собравший два десятка охочих, начинает мнить себя Северином Наливайком, — грохнул ладонью по столу Сирко.
— Но-но, — подхватился Херувим. — Гончары потому и берутся за сабли, что такие вояки, как Сирко, Хмельницкий, тысячи других служат под польскими хоругвями. Думаешь, не понимаю, что ни один запорожский кош за гончаром не пойдет, гордыня казацкая не позволит? Не с каждым своим кошевым они согласятся в поход выступить. Но чего ты мне этим в глаз колешь?
Так, глядя друг другу в глаза и держась за рукояти сабель, они снова сели за стол. Воцарилось долгое томительное молчание. Пробившиеся к ослепшему окну первые несмелые проблески невидимого солнца упорно рассеивали сумрачность обители, и оба воителя смотрели на разгоравшийся закат, словно мореплаватели — на огонь неведомого им маяка, огни которого не прибавили ни радости, ни хотя бы надежды.
— Значит, по-твоему, нам следует молча смотреть, как на нашей земле сотворяют себе рай польские жолнеры, немецкие рейтары и литовские приблуды? Пусть посполитые торгуются из-за наших городов и земель со шведами, турками и московитами? Нам, украинцам, не сметь ни короля своего избрать, ни войско достойное вооружить, ни хотя бы волю свою в торгах-переговорах с теми же османами, ордынцами или московитами иметь? — нервно постукивал Херувим кулаками по ребру стола. — Мы должны смотреть на все, что здесь творится, но терпеть, не смея браться за оружие самому и не позволяя делать этого никому другому? Так, славные рыцари войска низового запорожского да реестра королевского, мы должны вести себя?
— Просто какое-то время следует выждать. Обязательно выждать! — неожиданно взорвался Сирко. — Слишком много крови в недавних восстаниях пролито было, слишком много голов сложило казачество и весь народ. Если уж столь долго, целые столетия, терпели, то что нам стоит потерпеть еще немного? Поберечь людей, не лить зря кровь, выждать… Даст Бог, и в наших землях появится свой мессия, свои апостолы. Это будем не я и не ты. Но они появятся. К этому идет, я предчувствую.
— Ты предчувствуешь! А сколько предсказателей, сколько странников святых предвещало нашей земле великое прощение грехов, мир и… «царя, в граде Киеве коронованного, в царствие которого снизойдут на эти края многие земные и небесные благодати»? Ну и что, сбылось? Дождались, короновали, благоденствуем? — саркастически завершил свою исповедь Херувим.
— На Украине и так пылает восстание за восстанием, — простил ему очередной выпад Сирко. — Народ разуверился в способности что-либо изменить, добиться воли и государственности. Потому и говорю: должен появиться гетман, который сумел бы поднять и Сечь, и реестровцев, и горожан, ремесленников, гречкосеев… Должен появиться человек такого ума, военного опыта и авторитета, которому еще раз поверила бы и за которым пошла бы — на победу ли, на гибель — вся Украина. И не к восстанию нам нужно готовиться, а к большой освободительной войне. Даже если мы и не победим в ней окончательно, то, по крайней мере, заставим считаться с волей нашего народа и Варшаву, и Стамбул, и Бахчисарай.
