— А, это вы, преподобный… или как у вас здесь принято обращаться к святым отцам? — узнал Гяур в пришельце того самого священника, которого когда-то видел распятым между конем и церковной колокольней.
— Я, сын мой. Все тот же скиталец поднебесный отец Григорий. Как это ты не забыл меня, князь?
— Отче наш, великий и праведный! Воизмени гнев Свой яростный на милость христианскую: спаси землю Свою святокровную Украйну и народ ее грешномученический!.. — густым, почти архиерейским басом пропел Одар-Гяур. — Разве такое забудешь?
— Ты смотри! — опешил отец Григорий. — Молитву запомнил! Слышали?! — обратился он к воинам. — Это мою молитву князь читает. И сам жив, и молитву творит! Истинно православная душа, истин-но!
— Язычник я, отче.
— Вот что значит — христианская… — намеревался восторженно продолжить отец Григорий, но, услышав это Гяурово «язычник», запнулся на полуслове. — Что ты сказал, княже?
— Язычник, говорю. Племя мое не приняло выдуманных древними иудеями святых и праведных, не приняло их мученика — Христа, осталось верным богам, которым поклонялись наши с вами предки: Перуну, Сварожичу, Роду…
— Чего ж так, юный княже? — сразу погрустнел отец Григорий. — Князь, из киевских князей именитых — и в язычниках. Вон церковь, а вот крест. При всем войске.
— Я ведь поведал тебе, что мы из племени уличей. И земля наша — в устье Дуная. Князь Владимир Киев крестил, а Дунай… он так и остался некрещеным.
— Но разве не христиане жили вокруг вас: греки, болгары, валахи, угры?
— И все приняли чужих богов, чужую веру. Чужих! Но как бы я смотрел себе в душу, святой отец, если бы отрекся от богов и веры предков, приняв веру чужую? Разве не есть это самым страшным грехом? Уже не только перед богами, но и перед святыми духами рода, племени?
Отец Григорий мрачно уставился на князя. Снял с головы исковерканный, очевидно подобранный на поле брани, шлем и усердно, чувствительно поскреб темя, словно рассчитывал, что после этого Господь скорее озарит его философским просветлением.
Гяур понял, что своим ответом застал его врасплох. И дело даже не в том, что, идя сюда, отец Григорий не готов был к этому разговору. Он вообще не готов к нему. Как всякий верующе-мыслящий человек, он, конечно же, задумывался над тем, почему в мире появилось столько вер и богов. Наверняка ему приходилось вступать в полемику с католиками, протестантами и мусульманами… Но вряд ли когда-нибудь душу его вспахивал вопрос, которым он обязан был задаться сейчас: «А действительно, разве не грешно это: отрекаться от своих, славянских богов, чтобы века и века поклоняться богам иудейским, апостолам и великомученикам чужеземным? Какими бы они там ни были».
— Так ведь язычники же… — растерянно проговорил отец Григорий. — Они от церкви давно отлучены и прокляты.
— Кто отлучен и проклят? Десятки поколений предков наших отлучены и прокляты? — без полемического азарта, задумчиво спросил князь, неспешно одеваясь. И пока укрывал свою наготу, отец Григорий не мог оторвать взгляда от его могучей, выпяченной груди, плотного мускулистого тела.
Он не стеснялся завидовать этому молодому богатырю. Хотя думать должен был о другом, о духовном.
— Разве такое возможно, отче? Как можно миллионы людей, целые поколения предков своих, всю Киевскую Русь, до князя Владимира сущую, как их всех можно разом взять и отлучить от церкви, о которой они и знать-то не знали, да еще и проклясть, яко язычников? Как можно отлучать и проклинать нас, тех, кто и сейчас желает поклоняться богам своих древних родов и племен? У кого такая сила, у кого власть и каким Господом она дана? Нет, отче, не по-божески это. Не по-язычески и не по-христиански. Это я вам говорю, князь Одар-Гяур.
— Это кто там тщится Киевскую Русь отлучить и проклясть? — угрюмо повторил Хозар. И прозвучало это угрожающе.
* * *
Отец Григорий несколько мгновений изумленно сверлил взглядом панцирник князя. Исподлобья оглядел стоящих за ними воинов, словно побаивался, что «отреченные и проклятые» бросятся на него и изрубят, поддавшись какому-то внутреннему предчувствию; на всякий случай он даже отступил на два шага и тяжело, обреченно вздохнул.
— Ну да это я так, отче… — поспешил развеять его предчувствия Гяур. — Я ведь понимаю, что вы пришли ко мне не для философских дискуссий.
— Да, не для дискуссий, — как бы про себя согласился с чем-то отец Григорий. — Да-да, я помню наш разговор тогда, у храма, который татары-кайсаки только чудом не сожгли дотла.
— О посохе, который сильнее меча? — грустно улыбнулся Гяур. — Но ведь вы сумели убедить меня, что для нашего измученного народа посох Моисеев значительно важнее меча. «Посох, дающий молитву, сильнее меча, дающего свободу» — вот мысль, которая была заложена вами в собственные уста и в правдивость которой я никогда больше не поверю. Теперь уже — никогда. Но тогда вы почти убедили меня.
— Кажется, я и сам уже не верю этому, — мрачно, словно слова молитвы, пробубнил отец Григорий. — Потому и пришел к тебе. Я тут с татарами сражался. Наравне со всеми воинами. А сражаясь, дал обет: «Уцелею в бою — попрошусь к тому князю» — к тебе то есть. Разыщу и попрошусь в его дружину, в его полк — хоть мечником, хоть лучником.
— Ко мне в дружину?! Но святые нам не нужны. Принимаем только грешников. Страшных, закоренелых в грехах своих грешников.
— Поп — в дружину?! — не сдержался Улич. — Нас затюкают; вся Европа засмеет нас, князь!
— Почему засмеет? — возразил святой отец. — Разве мало известно имен святых отцов и монахов, прославившихся в боях и Крестовых походах?!
— Постой-постой, Улич, — упредил своего оруженосца полковник. — Так вы, отче, действительно решили снять рясу и остаться в панцирнике?
— Разве я стар? Мне тридцать четыре. Силы на иных троих хватит. Твоя правда, князь: нашему народу нужен меч-защитник. Могучий меч нужен — потому и прошусь к тебе в полк.
Гяур задумчиво посмотрел вдаль.
— Не могу я…
31
— Остановитесь! — ринулся вниз по склону полковник Остинский. — Прекратите бой. Одумайтесь же, во имя Святой Богородицы, покровительницы Польши!
Но рыцари если и замечали его, то лишь для того, чтобы продемонстрировать явное неподчинение. Один из них в пылу схватки так отмахнулся от начальника охраны, что чуть было не рассек его.
— Это повеление королевы! — убеждал их Остинский, отступая к краю «помоста». — Взгляните же на Тронный холм! Королевы уже нет!
— Да хоть бы ее вообще не было, — натужно прорычал князь Мечислав Оссолинский, племянник канцлера. — Зато здесь, передо мной, стоит Кочевский, и я не успокоюсь, пока не освящу свой меч его поганой кровью.
«Кажется, угадал, — похолодело под сердцем у полковника. — Надо же было жребию так удачно развести по враждующим отрядам двух соперников за руку княгини Ольштинской, да к тому же — из давно не терпящих друг друга семейств. Только этого не хватало!»
