— Однако «желая помочь» и «мог помочь» — понятия неравнозначные, усложнил свою задачу Хмельницкий, вспомнив намек поручика на то, что решение о посылке казаков во Францию будет воспринято некоторыми сенаторами чуть ли не как предательство интересов Польши. Возможно, поэтому экспедицией станет заниматься только королева. Ей как француженке удобнее заботиться о снаряжении во Францию сначала парламентеров, а затем и казачьих полков.
— Даже королю Франции, пан п-полковник, не стоит с-сориться с церковью, — вдруг снова заговорил поручик.
— Да? — удивленно взглянул на него Хмельницкий и поморщил лоб: уж не произнес ли он чего-нибудь вслух. Вроде бы нет. — А почему вдруг вы заговорили об этом?
— Потому что костел П-польши выступает против войны, затеянной Францией. Объявляя войну в-венской коалиции, кардинал Ришелье тем самым пошел войной против католического союза. Наши иезуиты не м-могут простить ему этого.
— Побеждая врагов во Франции, мы будем наживать их себе в Польше, — кивнул полковник.
— Конечно, нет ничего плохого в том, что казаки помогут Парижу изгнать испанцев из Франции, укореняясь в которой, пиренейские идальго п-постараются вообще отрезать Францию от ее северных морей. Однако, появившись на берегах Сены, они сразу же окажутся втянутыми в войну п-против иезуитской коалиции европейских монархов. Это все равно, если бы они прямо здесь, находясь в пределах Речи Посполитой, объявили в-войну самой Польше.
— Так, может, с этого и начать? — Гусар ошарашенно метнул взгляд на Хмельницкого. Ему не верилось, что казак мог произнести это в шутку. Эти «казацкие» шутки полякам давно известны. — Что вы занервничали? Не такое уж невероятное предположение, как вам кажется, поручик.
— П-позвольте? — потребовал объяснений гусар, увлекшись изложением всего того, что, по его мнению, должно было бы пригодиться генеральному писарю в разговоре с французским послом, он не готов был парировать его словесные ядра.
— Говорю: если по отношению к украинскому казачеству и особенно к украинским крестьянам сейм будет проводить такую же наглую политику, какую ведет сейчас, он очень скоро доживется и до того, что казачество объявит ему войну.
— Я всего лишь поручик личной гвардии гусар коронного гетмана, пан полковник, — сдержанно напомнил поляк. — И плохо представляю себе, как ведут себя в сейме наши сенаторы. Род Кржижевских, к которому имею честь принадлежать, дал Польше более сотни офицеров. Более сотни, клянусь на родовой Библии. Но ни одного сенатора. Так что греха Кржижевских в том, что происходит в наши дни в Польше, нет.
— Ответ истинного офицера, — почувствовал себя неловко Хмельницкий. И обратил внимание, что заикаться поручик перестал. Стало понятно, что к заиканию посланник королевы прибегал только ради конспирации.
— Но заметьте, я не должен был сообщать вам того, что только что сообщил. По крайней мере, я так считаю. Королеве не хочется, чтобы вы были знакомы со всеми тайнами ее двора. Вдруг испугаетесь гнева коронного гетмана Николая Потоцкого, польного гетмана Калиновского, магнатов: Вишневецких, Корецких, Лянцкоронских, да мало ли кого…
Поручик выжидающе посмотрел на полковника: нужно ли дальше называть фамилии знатных польских родов, которые не поддерживают короля в его решении послать казаков во Францию, или же генеральный писарь и так все понял.
— Я не стану заверять вас, что гнев ни одного из шляхтичей лично меня не огорчит.
— Заверять стоило бы его величество.
— Но тогда создается впечатление, что у короля почти не осталось союзников?
— Точнее будет сказать, их очень мало. Вы знаете, что Владислав IV хотел пойти войной против Крыма и Турции?
«При этом хотел назначить меня польным гетманом казачьего войска, которое выступило бы против мусульманского союза», — вспомнилось Хмельницкому.
Он не скрывал, что с удовольствием принял бы эту высокую должность, включился в войну и сделал все возможное, чтобы татары и турки были оттеснены от границ Речи Посполитой. Другое дело, что прибегал бы он к этому, памятуя, что воюет за земли Украины, за ее будущую государственность.
Но ведь король потому и избрал его в качестве претендента на пост польного гетмана, командующего всей экспедиционной армией, что понимал, сколь удачно в этом случае сочетаются, пусть даже временно, интересы короля и казачьей старшины. Да еще потому, что надеется: гнев Потоцкого и Калиновского будет возбуждать в Хмельницком не страх, а точно такой же гнев. А как же важно сейчас для короля иметь крепкую саблю, противостоящую гордыне этих строптивых, готовых на все военачальников.
Кроме того, Владислав надеялся, что, привыкнув к титулу гетмана и всему тому, что дает этот титул его владельцу в бренной жизни, Хмельницкий никогда не окажется во главе казачьего восстания. Наоборот, будет подавлять любую попытку нереестровых казаков бунтовать против короны, да к тому же сам попытается набросить узду на Сечь. У них там, между сечевиками и городовыми казаками, особенно реестровцами, вечная вражда.
— Да, я знаю о желании короля развязать великую войну против магометанского мира, — подтвердил полковник, лишь сейчас заметив, что поручик умолк, терпеливо ожидая его ответа. — Но ведь сейм с его намерением не согласился.
— При дворе считают, что не только не согласился, но и запретил ему даже думать о войне против турок. Хотя некоторые европейские монархи очень надеялись на этот поход коронного и казачьего войск.
«Можно представить, как чувствует себя король после такого запрета. И вообще, сколь неуверенно сидит Владислав IV на троне, пока знает, что почти весь сейм против него. Да и королеве, судя по всему, не легче».
38
Пока карета, на передке которой вместо кучера восседал теперь уже поручик Кржижевский, приближалась к особняку графа де Брежи, у Хмельницкого было достаточно времени, чтобы вспомнить, как Владислав принимал его в Варшаве весной 1635 года, сразу же после завершения сейма. Узнав, что казаки Сулымы разрушили Кодакскую крепость, король остро ощутил приближение очередного крупного восстания в Украине, которое еще больше ослабило бы Речь Посполитую перед лицом и на радость ее самого могучего врага — Османской империи.
Неудивительно поэтому, что неожиданное появление во дворце чигиринского сотника Хмельницкого, одного из героев недавнего крупного сражения с турками, Владислав IV воспринял как вещий знак небес. То уважение, которое питали к Хмельницкому не только казачьи офицеры, но и некоторые польские шляхтичи, в частности, командовавший войсками в той битве Станислав Конецпольский, позволяло королю считать, что Хмельницкий сумеет наладить совершенно иные, чем до сих пор, отношения и с реестровыми казаками и с массой вольного низового казачества, подчинявшегося только своим атаманам да законам собственной вольницы.
Вот почему он произвел сотника в генеральные писари. А чтобы укрепить его положение среди казачества, не выпячивая при этом своей королевской благосклонности, повелел впредь возводить в полковничий чин всех генеральных писарей.
