— Потому и не видно приготовлений, что они прирожденные воины, всю жизнь провоевавшие с турками и татарами. А те похитрее твоих испанцев.
— Почему моих? — обиженно отшатнулся Гольен. — На что ты намекаешь?
— Ну-ну, старина, — похлопал его по плечу Шкипер. — Вспомни, как тебя называют. Меня Шкипером, тебя Гольеном-Испанцем. Вот именно, Ис-пан-цем, соображаешь, что из этого вытекает?
— Разве что это дурацкое прозвище, — проворчал Гольен-Испанец, вспомнив, что только два дня назад комендант форта приказал повесить почти в самом центре поселка испанского лазутчика. — О котором давно предпочитаю не вспоминать. Испанцы… На кой дьявол мне эти идальго? И вообще, мне — что те, что другие. Говоришь, эти уже уходят? — ковырялся огрубевшим пальцем в куске распотрошенной рыбины. — Но гарнизон-то остается. Шастают по дворам, как и шастали.
— Остается, да не весь, — как бы между прочим проворчал Шкипер. — От солдат-бомбардиров слышал, что шесть орудий из десяти тоже перебросят под Дюнкерк. Вместе с бомбардирами. И часть пехотинцев — туда же. Только делать все это будут ночью, чтобы испанцы твои не догадались, — кисло ухмыльнулся он, поглядывая на Гольена из-за кружки с пивом. — Пусть идальго думают, что гарнизон остался прежним, и не суются.
— Только не такие уж они дураки, чтобы поверить, — пытался ухмыльнуться Гольен.
— Так пусть этого спросят, — кивнул Шкипер в сторону окончательно опьяневшего Родана. Казак сидел, уже полувывалившись из кресла и сонно свесив голову на грудь.
— Кто, испанцы? — уставился на казака Гольен.
— Да хоть суд инквизиции. У этого иностранного офицера, — повысил его в чине Шкипер, — действительно есть о чем спросить.
Глаза Гольена перескакивали с казака на Шкипера, со Шкипера на казака. Он лихорадочно соображал. И не только над тем, как бы выгоднее продать казака испанцам. Но и почему этого вояку столь откровенно выдает Шкипер.
— Ты отчего это так, вдруг? — подозрительно скосился он на собеседника, стараясь не выпускать из поля зрения и Родана — словно охотник, приметивший добычу.
— На войне — или гибнут, или зарабатывают. Я предпочитаю зарабатывать. Как, впрочем, и ты. И не строй из себя обиженного моей прямотой.
— Зачем же строить? Меня это не оскорбляет.
— В таком случае мы прекрасно поняли друг друга.
Прошло еще несколько томительных минут сомнений и раздумий.
— Мне нужно отлучиться, — решился, наконец, Гольен-Испанец. — А ты минут через пятнадцать подними этого вояку и веди в сторону казачьего лагеря. У мельницы, навстречу тебе, выйдут четверо испанцев. Пусть тебя это не пугает.
— Но ведь они же, сволочи, перепутают меня с казаком и не того захватят, а то еще и убьют.
— Там будет и пятый. Им могу оказаться я. Так что за душу свою можешь не опасаться. Деньги делим, как договорились.
— А разве мы уже договорились?
— Если я сказал, что договорились, значит, поровну.
Гольен-Испанец ушел. Выждав еще минуту-другую, Шкипер подошел к Родану.
— Ну, что, смертник лихой, нам пора? — по-польски спросил он казака.
— Пора, — кивнул тот, все еще прикидываясь совершенно охмелевшим.
— Помните, понимаете, на что идете? — с трудом подбирал польские слова Шкипер. Когда-то в его команде боцманом оказался поляк, который в любом порту старался подобрать своих, оказавшихся безработными земляков. От них он и познал язык этих славян. — Представляете себе, какие муки принимать придется?
— Так разве ж я первый? — Рослый, широкоплечий Родан резко поднялся и восстал перед худощавым, иссушенным болезнью Шкипером человеком-глыбой. — …Не первый на смерть иду, и, да не поскупится Господь на казачью славу, не последний.
— На муки Господь всегда щедрее, чем на славу, да простится ему, как и мне, людьми и морем отвергнутому. Поверьте, я поражаюсь вашему мужеству. А у-?ж я-то научен ценить его.
— Тогда не будем больше об этом, — твердо молвил Родан, опираясь на плечо Шкипера и выходя вместе с ним на улицу.
30
Сразу за порогом, вмиг протрезвев, десятник остановился и, запрокинув голову, посмотрел на небо. Высокое, вспаханное лунными лемехами и щедро усеянное россыпью Млечного Пути, оно предстало перед ним таким же осязаемо близким и молитвенно родным, каким не раз представало там, на родине, в украинской степи.
— Ну что, топаем к мельнице, «пьянь трактирная»? — неуверенно спросил его Шкипер.
— Это не звезды, это в небесах отражаются купола святых храмов, — негромко, молитвенно вознеся руки к небесам, произнес Родан, словно бы не расслышав его вопроса. — Хотя бы в одном из них, но помолятся во спасение души бывшего святого отца Григория.
Родан молвил это по-украински, однако Шкипер все же понял его.
— Святого отца? Так вы что, были священником?!
— Почему был? Остаюсь им, — перешел отец Григорий на польский.
— Как же вы оказались тогда среди бродяг-казаков? Да еще и с оружием в руках?
— Слишком много врагов вокруг. В Украину хотел вернуться не рабом божьим, но воином его. Чтобы никакая орда не смела больше сжигать храмы моего народа.
— Но зачем же священнику сражаться? Его оружие — молитвы.
— О-о, я тоже так считал. Но, оказывается, для защиты земли праотцов наших одних только молитв мало.
— И все же я не пойму, зачем священнику становиться воином.
— А затем, что каждый священник хоть раз в жизни должен осознать себя святым.
— Искупление муками во имя Отчизны? — спросил Шкипер скорее самого себя, нежели Родана. Он вспомнил о смертельной опухоли, разъедающей его гортань и причиняющей ему все более страшную боль, и добавил: — Мне тоже пора бы подумать о таком искуплении.
Они поднялись на возвышенность, за которой, на каменистой пойме, виднелись очертания водяной мельницы. Чуть правее, за грядой небольших холмов, отделявших низину от берега моря, вечернюю темноту озаряли десятки костров, окаймляющих казачий табор.
Родан и Шкипер остановились и с минуту молча любовались охваченной пламенем долиной.
— А ведь я тоже могу подтвердить перед испанцами то, что скажете вы. Разве не так? — вдруг задумчиво произнес Шкипер. — В конце концов, речь ведь идет о чести Франции. О ее победе.
— Это вы к чему клоните?
— Стоит ли старому моряку в муках дожидаться бесславной смерти в постели, если тоже представляется случай жертвенно умереть за Отчизну?
— В муках, за Отчизну… — отрешенно согласился отец Григорий. — Знать бы, как это страшно.
— Если вы окончательно решились, я тоже пойду с вами. Хоть на пытки, хоть на костер.
— Вся наша жизнь — костер. Так пусть же будут благословенны костры, на которые возведут нас… Благословенные костры Фламандии.
