— Выбор оставляю за палачом. Коль уж вы избрали себе такую роль, командор Морано.
Испанец недовольно покряхтел, и кирпично-пепельное лицо его еще больше потускнело. Какое-то время он почти с завистью смотрел на безмятежно жующего молодого красавца-князя. Дон Морано немало был наслышан о нем и полковнике Сирко; о казаках и их удивительной храбрости. А также о захвате кораблей на рейде форта Мардик и штурме Дюнкерка, о последующих сражениях. А уж в коварстве казаков, проявившемся в сражении под Сен-Бернардином, убедился лично, черт бы побрал этих чужестранцев.
— Я, конечно, упомянул о виде казни. И было бы странно, если бы не сделал этого. Тем более что и сами вы тоже не безразличны к тому, каким образом вас должны наказать за все ваши воинские прегрешения на этой земле. Но все же долг гостеприимства…
— Я воевал честно, как подобает рыцарю, — перебил его Гяур. — Никогда ни в одной стране преступлением это не считалось. Как не считался позорным для рыцаря меч наемника. Никто не запретит вам казнить меня, однако при этом прошу не оскорблять мое рыцарское достоинство.
Командор вновь недовольно покряхтел. «Кто знает, какую казнь изберут для меня, если я буду терять время, просиживая за этим столом, — закусывал терпкое вино своими безрадостными, осточертевшими ему мыслями. — Не мешало бы подумать, как быть дальше».
— Так вот, — продолжил он вслух, — я, конечно, упомянул о казни. Однако пригласил вас за этот стол вовсе не для разговора о прелестях виселицы. По существу мы оба наемники. Вы — славянин, я — норманн. Да, из тех норманнов, которые оседали в устье Сены еще под предводительством славного воина Роллона
[27]. И которые позже под командованием Вильгельма Завоевателя
[28] разгромили под Гастингсом короля англосаксов Гарольда, утвердив свое владычество над всей нынешней Великобританией. И пусть вас не смущает ни моя испанизированная фамилия, ни то, что я считаюсь испанским идальго.
— Это единственное, что меня совершенно не смущает, — добродушно улыбнулся Гяур. Растерянность и смятение, охватившие его во время вынужденного морского путешествия, развеялись, и теперь он чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы говорить с командором-пиратом на равных.
— Мне известно о вас далеко не все. Но то, что мне все же известно, свидетельствует, что вы принимали участие в морском сражении под фортом Мардик. И проявили себя как очень храбрый воин.
— Вы вынуждаете подтвердить ваши предположения, командор. Однако позволю себе напомнить, что, как и под стенами форта Сен-Бернардин, я сражался там против испанцев.
— Я ведь уже сказал, что являюсь норманном, — неожиданно рассвирепел дон Морано. — Во всяком случае, норманнской крови во мне значительно больше, чем испанской. К тому же вы, очевидно, знаете, что совсем недавно я ходил под пиратским флагом.
— Не тешьте себя, командор, что я знаю о вас больше, чем вы обо мне. Не такая уж вы знаменитость на этом побережье, несмотря на все набеги вашей «Непобедимой Армады»
[29].
— Так давайте объединим наши усилия и нашу славу, — довольно миролюбиво предложил командор. — У меня имеется на примете один корабль, который стоит сейчас в бухте, в четырех милях отсюда, и который нетрудно будет захватить. Из всего того сброда, что достался мне после гибели «Сантандера», я хоть сейчас могу набрать не менее тридцати пяти отчаюг, готовых вновь испытать свое пиратское счастье. Думаю, человек семь-восемь нам достанется от команды того корабля, во главе со штурманом, с которым у меня были небольшие переговоры.
— А что, это уже замысел, — подбодрил его князь.
— Для начала, не меняя флага, мы возьмем на абордаж первый попавшийся испанский корабль, на котором вы станете капитаном. Третий корабль достанется штурману — таковы условия. Вот с этой-то новой «Непобедимой Армадой» мы уйдем сначала к северным берегам Африки, где запасемся золотом, продовольствием и различными товарами, а затем отправимся к берегам Гвинеи, маршрутом капитана Уиндхема.
— У вас там хранится клад, составленный из награбленного в былые времена?
— Блистательная догадка. Не огорчайтесь, я не шучу, — теперь командор сам проследил, чтобы кубок гостя заискрился от божественности напитка, и чокнулся с ним, как с товарищем по оружию. — Самым отдаленным и таинственным островам я предпочел Африку. В пятидесяти милях от побережья океана есть прекрасный уголок, к которому можно подняться на корабле по устью реки. Там довольно большое плато, с тропической растительностью, райскими плодами и отличной родниковой водой. С трех сторон эта природная крепость омывается сливающимися реками, с четвертой стороны отгорожена от мира скалистыми склонами, а частью — болотистыми джунглями, тоже усеянными скалами, очень напоминающими сторожевые башни на побережье Дании.
— Получается, что вы открыли свой собственный мир.
— Свое африканское княжество, князь Гяур. Целое княжество. Мало того, к одной из рек подходит золотоносная жила. В горах обнаружено серебро. Я беседовал с миссионерами, умудрившимися почти шесть лет прожить на плато Бушер, среди местных туземцев. Кстати, очень отличающихся от всех остальных племен этого побережья. Они подтвердили: есть и золото, и серебро.
— В таком случае, мы с вами станем миссионерами? Или же сразу князьями-нуворишами. Вы потрясаете меня своими замыслами, — продолжал иронизировать Гяур. То, что ему рассказывал сейчас командор Морано, очень напоминало бесконечные умопомрачительные байки, которые не раз приходилось слышать еще в юности, во французских тавернах. За кружку пива или вина там способны были сочинить такие приключения, что любой драматург королевского театра от зависти мог кусать себе локти. — Представляете: я — в роли африканского миссионера!
— Прекратите визжать от восторга, щенок, — проворчал дон Морано, не обращая внимания на то, что Гяур инстинктивно потянулся к поясу, на котором всегда ощущал тяжесть сабли или меча. Но теперь там не было даже походного ножа. — Если уж вы не обладаете собственной фантазией, то приучитесь хотя бы выслушивать человека, избороздившего все моря и океаны. По крайней мере, все доселе известные нам моря и океаны. Да сядьте, сядьте! Нигде так не горячатся, как на костре и эшафоте.
21
Видение появилось в ту минуту, когда острая боль пронзила все естество Власты, обожгла его изнутри, оплавила ее чувства и испепелила мысли. Эта седовласая женщина в белом возродилась из туманной предрассветной серости, заслонив собой окно и осветив его так, словно там, за ним, сияло по крайней мере два солнца. Однако сияние это представало перед Властой в своей голубоватой эфирной мягкости и излучало не тепло, а успокоительную, умиротворяющую прохладу.
