— Несомненно. Человеком, страстно желающим заполучить меня, очевидно, является генерал д’Арбель?
Дон Морано молча опустошил свой бокал и долго молчаливо смотрел в потускневшее от пыли и сумрачного дня окно.
— Возможно, — наконец согласился он. — Только не в нем сейчас дело. Что такое генерал д’Арбель? Мысленно мы с вами должны находиться сейчас в Африке. Советую принять мое предложение, князь Гяур. Еще неизвестно, как сложится ваша судьба в плену. Не ожидайте, что встретят вас с восторгом. В лучшем случае потребуют огромный выкуп. А кто станет выкупать? Анна Австрийская? Король Польши, который ненавидит всех вас, вместе взятых? Полковник Сирко? Который вскоре и сам будет болтаться в петле, как рваный башмак повешенного на рее.
— Мне нужно подумать, командор.
— У вас будет спокойный день, спокойный вечер. И ночь. А мне еще предстоит объясняться с моими горлорезами, которые требуют суда надо мной. Того и гляди, ворвутся сюда.
— Хотите сказать, что нам еще вместе придется защищаться?
— Вполне может быть.
— Честно признаюсь, если прижмут меня, выложу им идею захвата корабля. И скажу, что вы, князь, идете с нами.
— Пусть это утешит их, как вдову — плач совы.
23
Хмельницкий закончил чтение «Королевской привилегии», вернул свиток канцлеру Оссолинскому и, упершись локтями о стол, намертво сцепил руки у подбородка.
Канцлер напряженно ждал его вопросов, возражений, всматриваясь ему в лицо, пытался уловить хоть какое-то движение мысли, какой-то проблеск эмоций. Однако оно оставалось совершенно непроницаемым
[30] и равнодушным.
— Реестр увеличивается до двенадцати тысяч сабель, — вежливо напомнил он о том, на что полковник, очевидно, не обратил внимания. — К тому же никто не станет придирчиво пересчитывать всех тех, что окажутся на Сечи вне реестра. Имея флот в шестьсот кораблей, вы сможете не только покорять крымские берега, но и противостоять турецкому флоту.
Ни один мускул на лице Хмельницкого так и не дрогнул. Тонкий, слегка удлиненный нос, бледноватые невыразительные губы с опущенными уголками, суженный клинышком едва выступающий подбородок — все оставалось неподвижным, и больше было похоже на восковую маску, чем на лицо довольно темпераментного — насколько он знал Хмельницкого — мыслящего человека, храброго, решительного воина.
— Король просил не распространяться по этому поводу, но из «Привилегии» ясно видно, что он разрешает совершить поход на турок. Владислава IV не останавливает то, что бездействие короля Польши может вызвать гнев султана и объявление им войны не только Сечи, но и Речи Посполитой.
— По-моему, он даже стремится к этому, господин канцлер, — все с тем же ледяным спокойствием уточнил Хмельницкий. — В этом суть всех тех вольностей, которые предусмотрены «Привилегией».
Оссолинский на мгновение запнулся. Он понимал, насколько сложным может оказаться их разговор и какое значение могут иметь для судеб Польши его последствия.
— Не стану разубеждать вас. Король уверен, что, построив казачий флот и собрав достаточно большое казачье войско, вы сумеете поддержать натиск его коронной армии. Но это будет не обычный поход, из тех, которые при первом удобном случае завершаются заключением более или менее выгодного или хотя бы приемлемого мира.
— Мы уже обсуждали это с королем, — вежливо, но твердо заявил Хмельницкий.
— Мне сие известно, — Оссолинский старался держаться с той же невозмутимой вежливостью, с какой представал перед ним Хмельницкий. Но ощущал, что дается ему эта нордическая невозмутимость крайне плохо.
— Вечная проблема отношений Польши и казаков — гарантии. Конечно, я мог бы сказать, что лучшая гарантия указанных в послании короля вольностей — слово чести Его Величества…
По плотно сомкнутым губам полковника пробежала едва заметная нервная дрожь, больше похожая на саркастическую гримасу, чем на улыбку. Оссолинский не сомневался, что возникла она непроизвольно. Хмельницкий умышленно старался продемонстрировать ее, выказывая тем самым свое отношение к столь «надежной» гарантии.
— Однако вы должны понимать, что пока что король, словно татарскими путами, связан статьями Конституции, составленной таким образом, что шляхта вольна творить, что ей заблагорассудится, в то время как любое святое начинание короля тонет в потоке сенатского пустословия.
— То есть вы хотите сказать, что, одержав победу над турками, мы сразу же начнем сражение за новую Конституцию?
— Если только она вообще понадобится. Конечно, конечно, отношения короля с гетманом Украины, а правительства Польши со старостами воеводств будут определены отдельными договорами.
В окна ударили струи дождя. Повернув головы, оба политика задумчиво смотрели на них, на надвигающуюся военную осень, которую еще надо пережить и которая еще кто знает что таит за своими короткими холодными днями.
— Но пока что это заседание сейма
[31] король проиграл. Сенаторы перед всей Европой продемонстрировали, что в их стране король — не более чем символ Короны. Мне трудно представить себе, как Владислав IV рассчитывает после этого вести переговоры с владыками других империй и каким образом намерен возродить свой авторитет.
«По крайней мере, он заговорил, — с облегчением вздохнул Оссолинский. — И, похоже, не будет отделываться едкими репликами. Мне нужно знать его позицию. Понимать, чего он хочет и что намерен скрыть от меня. Иначе я не смогу выполнить волю короля. “Волю короля”, — с грустью повторил он, улыбнувшись про себя той же саркастической улыбкой, которую только что видел у Хмельницкого. — Была бы она, эта “воля короля”, настоящей волей, Польша узнала бы, что такое канцлер Оссолинский и его правительство».
— Вам это уже известно, господин полковник? В таком случае проще обсуждать наши дальнейшие действия.
— Простите, князь, но у меня создалось впечатление, что мы уже все обсудили. Кажется, вы еще хотели повидаться с полковником Барабашем.
Их взгляды встретились и, скрестившись, застыли. Хмельницкий ждал ответа. Оссолинский мучительно искал выход. Но в этот их поединок неожиданно вклинился граф Кончевский — основательно облысевший пятидесятипятилетний аристократ, вышколенный так, словно полжизни своей провел в должности камердинера двора Его Величества. Однако сейчас он явно оплошал. Ведь помнил же, что канцлер решительно просил не тревожить его во время переговоров, и, тем не менее, явился, чтобы лично известить, что сейчас будут поданы еда и вино.
