Молитва действительно была сотворена. Но не Богу, а земной памяти, которую он оставил после себя в этом захолустном храме, где отныне молва о ночном бдении в нем Сигизмунда II Августа будет предана забвению. Должна быть предана, поскольку храмы, как и люди, обязаны знать и помнить только одного короля.
3
Хмельницкого разбудили в полночь. Сотник Савур, который стал теперь кем-то вроде начальника личной охраны, сообщил ему, что на правом берегу Днепра, как раз напротив острова, задержан татарин. Кто он — непонятно: то ли перебежчик, то ли гонец, то ли просто беглый. Одно странно: неплохо говорит по-украински и просит немедленно показать его на глаза полковнику Хмельницкому.
Какое-то время полковник очумело смотрел на Савура, пытаясь понять, какого дьявола тот осмелился поднять его посреди ночи. Но когда сотник догадался подать ему кружку с вином — водку Хмельницкий старался не употреблять — неохотно согласился с неминуемостью:
— Можешь привести «показать его на мои глаза». Но только предупреди: это будет последним, что ему удастся увидеть здесь, если только…
— Понял, господин полковник.
Татарин оказался еще довольно молодым и внешне совершенно не похожим на крымчака. Рослый, черные курчавые волосы — хотя татары обычно бреют голову, — смуглое, слегка удлиненное лицо, по типу своему очень напоминающее арабское. На нем были короткий тулупчик и зеленые шаровары, однако одеяние это почему-то показалось Хмельницкому неестественным. Широкоплечий рослый пленник держался настолько прямо и с такой горделивостью, словно всю жизнь носил мундир прусского гвардейца.
— То, что ты не татарин, мне понятно, — холодно произнес Хмельницкий, садясь к столу. Эту хижину возвели недавно, она была пока что единственным строением на острове, и убранство ее представало по-казачьи убогим. — Но тогда возникает вопрос: кто ты? И что тебе нужно было на берегу Днепра?
— Мне нужны были вы, полковник.
— Знаешь, кто я такой?
— Полковник Хмельницкий. Мне пока что не совсем ясно, почему вы оказались здесь. Однако я не ошибаюсь, считая, что вы появились вовсе не для того, чтобы ходить в походы против Крыма и Турции.
— Почему ты так считаешь, татарин?
— Потому что не для этого вы вдруг поменяли Варшаву на Сечь, а свое чигиринское имение — на хижину. И это вы — человек, прекрасно владеющий несколькими европейскими языками, только недавно возведенный королем в чин полковника и в должность генерального писаря.
«Как же деликатно он обнажил тебя, атаман», — заинтригованно молвил себе Хмельницкий. Поняв, что имеет дело не с рядовым ордынцем, он перешел на «вы» и предложил татарину сесть за стол напротив.
Шесть свеч в бронзовых подсвечниках прекрасно дополняли пробивавшееся сквозь окно лунное сияние. В хижине было достаточно светло, чтобы они могли следить за выражением лица друг друга, но достаточно прохладно, чтобы отказать себе в вине, которое Савур добыл из небольшого, отрытого здесь же, под хижиной, погребка.
— Я привык признавать реальность. Все, что вы здесь изложили, находится в пределах той правды, которую мне нет необходимости скрывать. Вы, насколько я понял, тоже выросли не в глухой татарской деревушке.
— Образование я получал вначале в Дамаске, затем в Риме. Военный опыт приобретал неподалеку от Вены. По службе я татарин, по наружности — то ли араб, то ли абиссинец, но по взглядам на жизнь до конца дней своих останусь европейцем. Зовут меня Карадаг-бей.
— С тем, что в душе вы европеец, хан решил каким-то образом смириться?
— А вы решили, что я человек, близкий к хану?
— Вряд ли вы опустились бы до того, чтобы стать подвластным Тугай-бею. Хотя служить можете и ему.
Савур наполнил их кубки вином, однако Карадаг-бей посматривал на него искоса и не начинал разговора до тех пор, пока Хмельницкий не догадался предложить сотнику выйти.
— Я понимаю, что это ваш телохранитель. Но, как вы заметили, свое оружие я оставил за дверью.
— Заметил.
— Что касается хана, то открою вам одну из самых больших тайн бахчисарайского двора. — Карадаг-бей выжидающе посмотрел на Хмельницкого. Вино было отменным, он определил это сразу же. Но в то же время почувствовал, что Хмельницкий все еще не решается говорить с ним как с равным.
— Я не стану всякий раз понуждать вас к разговору, — сухо предупредил его Хмельницкий, напоминая, кто хозяин положения. — Единственное, что от вас потребуется, это объяснить причину своего визита на остров, в мой лагерь.
— Уверен, что этим вы не ограничитесь.
— Это моя воля и мое право. Так что это за величайшая из тайн бахчисарайского двора, которой вы хотели бы поделиться со мной?
— С некоторых пор хан Ислам-Гирей попал в немилость турецкого султана.
— Мне это известно. Полякам — тоже. Кому теперь не ведомо, что хан не желает, чтобы Крымское ханство оставалось вассалом Блестящей Порты?
Безразличие, с которым полковник только что воспринял его сообщение, ничуточки не обескуражило татарина.
— Кроме того, у Ислам-Гирея очень странные отношения с Буджацкой ордой
[19].
— Той самой, куда бежал его яростный враг — первый и наиболее вероятный претендент на крымский престол. Если, конечно, не принимать во внимание ваши собственные претензии на этот же престол.
— Первая ваша ошибка, господин полковник: я не принадлежу к числу сражающихся за ханский трон. У меня иные планы, о которых у нас будет возможность поговорить несколько позже, во время следующей встречи.
— Мне надо понимать это так, что мы становимся союзниками?
— Потому что обречены оставаться ими.
— Говорите вы как-то не очень убедительно, Карадаг-бей.
— Очень скоро вы не только убедитесь в моих союзнических намерениях, но и пожелаете видеть во мне наиболее надежного и преданного союзника. А м ы в самом деле станем надежными союзниками, поскольку у нас уже появился общий интерес.
— Что-то я вас не пойму, — обратился полковник за «разъяснениями» к кубку с вином.
— Мы оба желаем создать свои собственные государства. Каждый свое, естественно.
Это было сказано настолько неожиданно, что Хмельницкий чуть не поперхнулся остатками вина. Какое-то время он потрясенно смотрел на Карадаг-бея, решая для себя: сразу же выставить его или попытаться выудить еще кое-какие сведения?
— И оба государства — в украинских степях?
