— Я н е о том. Отныне ты сидишь в этом курене, зовешься полковником Хмельницким и, пока не вернусь, командуешь этой крепостью-табором.
Ордань щурит свои подслеповатые глаза, словно присматривается к поднесенной к его лицу чудотворной иконе.
— Я, конечно, могу командовать, выдавая себя даже за короля Владислава IV. Но каждый видит, что перед ним всего лишь старый загулявший казак-сечевик.
— Каждый, кто остается на острове, будет видеть в тебе того, кого прикажу. Седлаш, — позвал своего адъютанта, — созвать сюда всех казаков!
Пока небольшой гарнизон острова собирался на свой круг, сын Хмельницкого Тимош, Перекоп-Шайтан, Савур и еще два казака подбирали самых крепких лошадей, запасались овсом, крупой и всем, чем только можно было поддержать в пути свои силы. Эти же воины должны были войти в небольшой эскорт, с которым полковник намеревался предстать перед крымским ханом. Перекоп-Шайтан оказался прав: действительно, подул теплый ветер с моря, степь освободилась от гололеда, и такие теплые, неснежные дни терять было грешно.
— Слушайте меня внимательно, — прокричал полковник, поднявшись на каменистый холм. — То, что сейчас скажу, будет сказано только для вас. Я отправляюсь в Черкассы, на переговоры с польным гетманом Калиновским. Но об этом никто не должен знать. К Черкассам уйдет моя тень. Хмельницкий же останется здесь, на острове. Им будет сотник Ордань. Да, отныне он сотник. Каждое его слово для вас такое же, как и мое. Те, кто прибудет с Украины сейчас, пусть уходят на Сечь или же создают новый лагерь в Татарском урочище, что в двух верстах вверх по течению. Но большинство повстанцев отправляйте назад. Пусть идут в свои края и от моего имени собирают собственные отряды. К теплу каждый из них должен вернуться сюда со своей полусотней. Тех, кто приведет сотню, назначу сотниками, три сотни — войсковыми полковниками, тысячу — волостными, отдавая под их управу первые же освобожденные нами местечки.
— Но Черкассы недалеко, — заметил кто-то из казаков.
— А кто сказал, что я направляюсь только в Черкассы? На самом деле в Черкассах я всего лишь передохну да пообедаю с господином Калиновским, а уж куда дальше путь мой проляжет, одному Богу известно.
Хмельницкий умышленно не договорил, чтобы по острову пошел слух, будто полковник тайно отправился в Варшаву, к польскому королю. А может, и в Московию. Слухи всегда порождаются неопределенностью, чтобы затем порождать еще большую неопределенность.
В полночь он поднял своих людей и, сопровождаемый полусотней казаков, переправился на правый берег Днепра. Пройдя еще немного вверх по течению, он приказал полусотне возвращаться на остров, а как только она скрылась из виду, описал небольшую дугу и, спустившись в долину, повернул на юг, в сторону Крыма.
— Слушай меня, сын, — обратился он к Тимошу, когда, пройдя версты три вниз по течению реки, они миновали свой островной лагерь и перешли на левый берег. — Я хочу, чтобы ты знал, что наше паломничество в Бахчисарай довольно рискованное.
— Почему ты заговорил об этом только сейчас? — неокрепшим баском просипел Тимош. — Побоялся, что если узнаю об этом на острове, то откажусь идти с тобой?
Полковник мысленно улыбнулся: держится парень. А что, живет жизнью обычного казака. По пути на Сечь даже успел пройти боевое крещение — освятить оружие вражеской кровью.
— Я слишком рано втянул тебя в эту авантюру, сын. — Перекоп-Шайтан и Савур выдвинулись чуть вперед, составляя авангард: Ворон и Седлаш прикрывали их со стороны степи, а Мирон и Гурлаш замыкали эту кавалькаду, зорко осматривая при этом все прибрежные овраги, нет ли какой засады. Четыре повозки с продовольствием и дарами под охраной еще пяти казаков тоже приотстали. Теперь у Хмельницкого была возможность спокойно поговорить с сыном без свидетелей. — В твоем возрасте парни еще ходят в бурсу или обучаются какому-либо ремеслу.
— Я ведь тоже не сижу без дела, — полушутя-полусерьезно огрызнулся Тимош. — Сам видишь: обучаюсь. Ты ведь знаешь, я хотел стать офицером. Как ты, как дед.
— Польской армии?
— Вы ведь оба служили польскому королю.
— Мне не хотелось бы, чтобы ты сожалел, что, вместо польского мундира тебе достанутся клейноды запорожского куренного атамана.
— Я б уду служить там, где служишь ты, — с подростковой непосредственностью объяснил Тимош, заставив отца умиленно изумиться: «Господи, какой же он еще ребенок!» — Не стану же я воевать против тебя и казаков.
— Надеюсь, не станешь.
— Ты не веришь мне? — смутился Тимош.
— Рассуждаю.
— Сомневаешься, что не стану?
— Теперь уже не сомневаюсь, — полковник не сдержался, приблизился к сыну и потрепал его по плечу — единственная нежность, которую мог позволить себе в эти минуты, на виду у казаков. — Теперь уже — окончательно нет.
— А что я такого сказал? — удивился Тимош, пожимая плечами. Отцовская логика все еще оставалась недоступной ему.
Багровое солнце несмело зарождалось над продрогшей степью, озаряя прибрежные холмы и чахлые кустарниковые рощицы холодными, круто замешенными на пронизывающем влажном ветру, лучами. Казаки постепенно отдалялись от Днепра, казавшегося сейчас последним надежным рубежом родной земли, и направляли лошадей прямо на холодное светило, которое представало перед промерзшими путниками далеким заманчивым костром.
— Наверное, жалеешь, что взял меня с собой, — неожиданно возобновил Тимош прерванный разговор, почувствовав, что нечто важное в нем так и осталось невысказанным.
— Жалею, — задумчиво ответил полковник. — На моем месте любой пожалел бы.
— Что же мне тогда, возвращаться, что ли?
— Будь иная ситуация, сам отослал бы. Но ты еще понадобишься мне в Бахчисарае. Тысячу раз пожалею потом, проклинать себя буду… Но предчувствую, что понадобишься. Причем именно ты, а не кто-либо иной из казаков.
— Но пока что я плохо знаю татарский.
— Этот язык ты должен будешь изучить, как я. Чтобы свободно общаться с татарами, турками, понимать буджакских ордынцев… Но боюсь, что у тебя будет достаточно времени, чтобы заняться им. Сама жизнь заставит.
— Мне нужно будет лазутчиком пройтись по Крыму? — негромко спросил Тимош, считая, что отец готовит его к роли шпиона.
— Для этой цели у меня найдутся более опытные воины. Причем не исключено, что они будут татарами.
Далеко впереди показался одинокий всадник. Поднявшись на небольшой холм, он осмотрел приближающихся людей и так же незаметно исчез, как и появился.
— Кажется, татарский дозорный! — известил полковника Савур.
— Один всадник в дозор не выезжает. Тем более — татарин.
Тимош пришпорил коня и хотел присоединиться к авангарду Савура. Полковник давно заметил, что сын привязался к этому крепкому, лихому казаку, которому едва исполнилось девятнадцать, и всячески поощрял эту дружбу, надеясь, что со временем она перерастет в казачье побратимство
[36]. Но сейчас он окликнул Тимоша и заставил попридержать своего буланого.
