— Ты ведь так и не понял, что я имел в виду, когда говорил, что очень понадобишься мне в Бахчисарае, — с тоскливой мрачностью в голосе произнес он.
— Почему же, понял.
— Нет, — решительно покачал головой полковник. — Видишь ли, мне придется предстать перед ханом в облике нижайшего просителя. Ты не представляешь себе, что такое просить военной помощи у хана. Впрочем, я тоже пока что плоховато представляю себе этот ритуал. Зато хорошо знаю обычаи татар. Может даже статься, что все мы там и погибнем. Дай-то Бог, чтобы в не очень страшных муках.
— Чего ты изводишь себя, полковник? — спокойно отреагировал Тимош, как и должен был реагировать в подобной ситуации всякий взрослый, проверивший себя в боях казак. — Погибнем, как все, как и гоже погибать казаку, так что твоей вины в этом не будет.
Тот одинокий всадник больше не появлялся, однако полковник ощущал его присутствие. Татарин рыскал где-то рядом, за ближайшими холмами, по окрестным балкам.
— Я, конечно, надеюсь, что все же удастся убедить правителя Крыма и получить у себя в тылу союзника. Может даже увести с собой несколько тысяч всадников. Но за это он потребует огромную сумму золотом или… заложника. — Хмельницкий взглянул на сына и осекся на полуслове. Едва он упомянул о заложнике, как Тимош остановил коня и удивленно уставился на него.
— Значит, тебе понадобится заложник?
— Не столько мне, сколько хану, — растерялся атаман. — Однако оставить он потребует человека, жизнь которого стоит для меня чего-то большего, нежели жизнь обычного казака, пусть даже сотника или полковника.
Тимош уже все понял. Грустно улыбнулся и отвел потухший взгляд, чтобы не встречаться со взглядом отца.
— Вот я и подумал, — произнес он некоторое время спустя, — если оставишь заложником меня, и татары, и казаки будут знать, что жизнь моя действительно чего-то стоит для тебя.
Полковник тягостно помолчал.
— Спасибо, что ты столь мужественно встретил мою отцовскую подлость, — прохрипел он, вдруг почувствовав, что горло перехвачено спазмой. — Додумался: — сокрушенно покачал головой, — родного сына оставлять татарам в заложники!
— Посчитаем это обычной военной хитростью. Вряд ли хан станет держать меня все время в тюрьме, наверное, оставит при дворе, только под присмотром. А значит, будет шанс сбежать.
Теперь уже настало время отца улыбнуться — грустно и снисходительно. Он действительно был признателен Тимошу за то, что тот с таким воинским пониманием отнесся к той миссии, которую собирается уготовить ему отец. Что он воспринял это признание отца, как подобает казаку воспринимать решение атамана.
— Ты хоть понимаешь, что такое оказаться заложником?
— Что ж тут понимать?
— Это означает, что, если я нарушу хотя бы один из пунктов договора, Ислам-Гирей велит казнить тебя.
— Велит. Куда ему деваться? И ты нарушишь этот договор, если так нужно будет для восстания, если так решит казачье товарищество.
Хмельницкий вновь сокрушенно повертел головой.
— Ты все еще ничего не понял. Я, конечно же, буду придерживаться пунктов договора, как апостол — заповедей Христа. Но хан может казнить тебя и тогда, когда я ни одного из них не нарушу, просто ему это будет выгодно. Например, твоя казнь или же «подлое» убийство тебя кем-то из окружения хана может стать удобной формой объявления войны Запорожской Сечи, Украине, всей Речи Посполитой; поводом для этой войны.
— Но я буду вести себя так, чтобы…
— От тебя там уже ничего зависеть не будет. Тебя могут даже не казнить, а попросту убить кинжалом или ядом. И не сторонники хана будут делать это, а его враги, которым захочется поссорить нас. Но убить тебя могут и наемные убийцы, подосланные поляками. Им ведь страшно столкнуться с военным союзом казаков и татар, проще натравить одну из этих сил на другую. Вот почему, как только ты останешься в заложниках, я буду проклинать себя еще страшнее, чем ты меня.
— Да не стану я никого проклинать, — постепенно приходил в себя Тимош. — Разве не понимаю, что так заведено? Я — твой сын, и хан знает, что, пока я под его саблей, ты ничего не нарушишь.
— Но хан может выдвинуть такие условия, которые я, подняв восстание… взяв под свое командование тысячи повстанцев, попросту не смогу не нарушить! — вскричал полковник и, стегнув коня плеткой, умчался прочь, чтобы сын не видел, как глаза отца, уже потерявшего одного сына, затмили предательские, сродни своенравной сабле хана, слезы.
18
— Он пришел, госпожа графиня, — Эльжбетта надула щеки и испуганно округлила глаза. — Маленький, весь в черном…
Служанка могла бы и не уточнять. Уже по выражению лица, по ужасу, прочитываемому в ее сливовых глазенках, графиня д’Оранж, не напрягаясь, догадывалась: в очередной раз ее удостоил визитом Коронный Карлик.
— Где он сейчас?
— Как всегда… В тайном будуаре. Прошел туда, не спрашивая разрешения.
«Так почему это приводит тебя в ужас? Он уже давно ни у кого не спрашивает здесь разрешения», — мысленно ответила ей Клавдия д’Оранж. Но вслух произнесла:
— Что тебя так пугает в этом добром, совершенно безобидном человечке?
— Мне всегда почему-то страшно, — шепотом ответила Эльжбетта, приподнимаясь на носках и указывая пальцами на стенку, — когда он, не спрашивая разрешения, заходит в ваш «будуар любви».
— Ну, насколько мне известно, теперь это не только мой «будуар любви», но и твой, — незло засвидетельствовала свое почтение графиня д’Оранж. — Стоит ли каждый раз напоминать об этом друг другу?
— Мой?! Что вы, что вы, госпожа графиня! — заволновалась Эльжбетта. — Вы можете говорить такое разве что в шутку. А если кому-то угодно…
— Хватит! Ванна готова? — графиня восседала в роскошном венском кресле, и розоватое, заметно раздобревшее тело ее озаряло голубоватый пеньюар нежным огненно-бледным, словно вечерняя луна перед полуночной бурей, сиянием…
Времена их случайных встреч с Коронным Карликом давно миновали. Теперь графиня знала дни и часы, в которые тайный советник короля господин Вуйцеховский, «бедный, никем в Варшаве не замечаемый» Коронный Карлик, имеет полное право появиться у нее без предупреждения, и, храня традицию своего сумеречно-таинственного дворца, она всегда приказывала готовить к его ожидаемому приходу ванну. Медную, привезенную сюда специально из Парижа — как любила подчеркивать по случаю и без случая ее служанка Эльжбетта, старавшаяся во всем подражать своей госпоже. Даже в ее невинных забавах в тайном «будуаре любви».
— Это лучшая ванна в Варшаве. Я узнавала, госпожа графиня. Она у нас с вами всегда готова.
«У нас с вами!» — не смогла удержаться от сугубо женской иронии Клавдия д’Оранж. — Так она далеко пойдет, мерзавка». Свое «мерзавка» графиня всегда произносила с вежливой завистью к тому, кто удостаивался этого титула. Порой оно звучало в ее устах почти любовно.
