Хмельницкий мстительно рассмеялся. Нет, подобным образом напрашиваться на плаху он не станет. Хватит, натерпелся позора в поисках правды при дворе короля. Если уж все сложится настолько скверно для него и сына, Тимош примет смерть, как подобает воину, как подобает сыну гетмана Украины. Значит, такова его судьба. И потом, разве каждодневно он не рискует жизнью своего сына, посылая его в разведку, в бой, в обычный дозор?
Однако гибель Тимоша в бою или в случайной стычке останется для народа, для восставшей Украины незамеченной, в то время как гибель его в качестве ханского заложника — это гибель воина, пожертвовавшего своей жизнью во славу всего казачьего товарищества, во славу всего восстания. Тогда в чем дело? Его отцовские слезы — это его слезы. На ходе борьбы отразиться они не должны. Ну а за гибель сына Бахчисарай заплатит ему во время украинско-польского похода на Крым, когда это гнездо магометанства будет разрушено, выжжено каленым железом.
Хмельницкий приподнялся, подтянул к лицу сына небольшое войлочное покрывало, которым тот был укрыт, и, едва прикасаясь, провел пальцами по его лицу. Хоть и храбрился в эти минуты полковник, однако очень смутно представлял себе, как сможет перенести гибель сына. Точнее, не гибель, поскольку уже объяснил себе, что погибнуть Тимош может в любую минуту, даже здесь, в степи, от случайной татарской стрелы, а ту обреченность, с которой вынужден будет прожить его сын последние часы своей неудавшейся, мученической жизни.
Разгромив орду и вытеснив уцелевших татар из Крыма в приазовские степи, из которых они пришли сюда, он превратит полуостров в часть украинского гетманства. Или даже королевства. Почему бы ему, гетману Украины, не напомнить миру, что один из древнеукраинских великих князей, Данило Галицкий, уже был коронован папой римским, а его владения объявлены королевством.
Если же полностью вытеснить татар не удастся, Крым станет вассальным воеводством Украины. Именно Украины, а не Польши. И вообще, когда Украина сформируется как государство, зависимость ее от Польши будет длиться недолго. Да и то выглядеть она может чисто символической. Поначалу союз с Польшей понадобится ему, гетману, только для того, чтобы отражать натиск Турции, осваивая в то же время все эти дикие степи. Но со временем на Днепре, Днестре, словом, во всем Диком поле, а затем уже и на Дунае появятся украинские пограничные крепости, поднимутся портовые города…
Увлекшись размышлениями, Хмельницкий на какое-то время забыл о судьбе, которую решил уготовить своему сыну, сладостно вздохнул и, закрыв глаза, погрузился в предутреннюю дрему. Но не успел он как следует задремать, как весь лагерь оказался разбуженным зычным криком татарина.
— Эй, казак, где твой Темучин-завоеватель?
[38]
— Какой еще Темучин? — недовольно прохрипел Савур.
— Полководец твой. Тамурленг Второй
[39]. — Татарин явно был не лишен чувства юмора и позволял себе шуточки, за которые очень даже просто можно лишиться не только языка, но и самой головы. — Сообщи ему, что прибыл я, Корфат, брат уважаемого Бендербери-оглы, который прислал меня, чтобы помочь вам добраться до Бахчисарая! — объяснил татарин. Причем странно, что делал это Корфат на довольно сносном украинском.
— Полковник спит. И заткни свою глотку. Атаман не любит, даже когда свой, казак, будит его, — возмутился Савур, — не говоря уже о каком-то татарине.
Выйдя из шатра, Хмельницкий поежился и, осмотревшись, увидел ордынца, который, свесив ноги на одну сторону, сидел на коне, словно на завалинке. Этот обтянутый кожей скелет был одет не просто легко, но для этой поры года просто-таки легкомысленно. Зато сидел себе, жизнерадостно улыбаясь, оскаливая желтые лошадиные зубы и доставая из приседельной кобуры ножи, вгонял их один за другим в ствол дерева, под оголенной кроной которого приютился шатер казачьего Тамурленга.
Даже увидев перед собой важно вышедшего и добротно одетого командира кяфиров
[40], он не прекратил своего занятия, пока не вонзил в кору дикой абрикосы последнее острие.
— Это тебе, Темучин, — обратился он к Хмельницкому, — не терпится увидеть собственную голову на столбе у дворца хана?
— Обращаться ты мог бы и повежливее, — незло огрызнулся полковник, понимая, что ссориться с проводником ему ни к чему. — До дворца Ислам-Гирея далековато, а твоя голова рядом.
— Вот теперь вижу, что имею дело с сераскиром, — самодовольно признал гость. — Как я уже сказал, зовут меня Корфат. Допускаю, что в детстве звали иначе, но теперь зовут так.
— Меня интересует не твое колыбельное имя, а когда и где ты обучался украинскому языку?
— Еще в детстве, считай, с колыбели, был похищен казаками и несколько лет прожил на Сечи.
— О, в таком случае, ты уже не татарин, а настоящий запорожский казак.
— Турки считают иначе.
— При чем здесь турки?
— А при том, что, воюя за казаков, попал в плен к туркам.
— Ты, татарин, воюя за казаков, попал в плен к туркам? — несказанно удивился Седлаш. — Такого просто быть не может.
— В Диком поле и не такое случалось, а потому не вмешивайся в разговор, — осадил его полковник. — Продолжай, — снова обратился к Корфату. — Итак, ты попал в плен… Что дальше?
— Потом случилось так, что воевал за турок, но попал в плен к московитам. От московитов бежал, но попал к полякам. От рук польского палача меня спасли германские наемники шведского короля, которые передали меня за выкуп своим союзникам — литовским татарам. В полку литовских татар я сражался против своих же, крымских, пока не попал к ним в плен, где меня чуть было не казнил Бендербери-оглы, который не догадывался, что перед ним — явившийся из небытия брат, но которого я чудом узнал по шраму у виска. Хорошо еще, что мне удалось запомнить кое-что из того, что могло быть известно только нам. Теперь крымчаки-ордынцы называют меня не иначе как «Вечным Пленником», — все с той же неистребимой жизнерадостностью признался Корфат. Смех его был пронзительно-искренним до визга, ребячьим, и таким громким, затяжным, что, казалось, татарин вот-вот захлебнется собственным хохотом. — У каждого свой путь к дому, будь я проклят Аллахом.
— Любой путь священен. Если только это путь истинного воина.
— Разве мой путь — не есть путь истинного, вечного, странствующего воина?
— Он еще не завершен, — уклончиво ответил Хмельницкий, напоминая, что им предстоит пройти немалую его часть.
— Брат не велел тебе говорить этого, но я скажу: он не собирался посылать меня к тебе. Вернее, в последние минуты засомневался: стоит ли посылать именно меня. Боится рисковать мною: вдруг вместе с тобой окажусь пленником самого хана! А затем, вместе с тобой, хан передаст меня польскому королю, и тоже в виде пленника. Вдруг мне действительно на роду написано — до конца дней своих оставаться вечным пленником?
