– За месье Робертена, без сомнения? Как быстро забываются некоторые вещи! Впрочем, я не собираюсь возвращаться в ваш дом, потому что сама выхожу замуж.
– А, – заметил де ла Сутьер, и в этом отклике заключалось больше презрения, чем следовало бы выказать в данный момент.
– Что в этом удивительного? – в сердцах продолжала Женни. – Почему и мне не стать женой честного малого, как и всякой другой женщине? Ну да, я выхожу за Буришона, молодого человека, которого вы сейчас видели с моим отцом. В настоящее время он без места, но недавно получил наследство от дяди, а так как теперь он убежден, что из вашего дома я не выгнана за проступок, то ничто не препятствует нашей свадьбе… ничто, кроме довольно важного вопроса.
– Какого вопроса? – спросил вспыльчивый по натуре и гордый дворянин с примерным долготерпением.
– Ах, боже мой! Без денег невозможно обзаводиться хозяйством, а Буришон, если еще некоторое время останется без хорошего места, скоро растрясет свой кошелек. С другой стороны, отец мой слишком беден, чтобы дать мне приданое, а я, несмотря на кропотливый и постоянный труд, не смогла ничего скопить сама. Брак при подобных условиях – просто умножение нищих, не правда ли?
– Правда, но что же я могу для вас сделать?
– Вы разве не догадываетесь, чего я от вас ожидаю? – заговорила напрямик Женни Мерье. – Я честно служила вам около двух лет, занимала в вашем доме почетную должность доверенного лица, мои родные всегда полагали, что вы согласитесь на небольшую жертву, чтобы пристроить меня приличным образом. Говорят, лошади ваши недавно выиграли много призов и громадные суммы – не удобный ли это случай упрочить счастье бедной девушки, которая так долго пользовалась доверием вашей единственной дочери? Поступок этот с вашей стороны покажется совершенно естественным, и что значат для вас деньги, когда вы их нашли, так сказать, под ногами ваших английских скакунов?
– Английских?! – невольно перебил ее фанатичный коннозаводчик. – Мои лошади не английские, а лимузенки, кровные лимузенки, говорю вам!
Но едва эта фраза сорвалась у него с языка, как он устыдился своей заносчивой выходки и спросил спокойным тоном:
– А в какую сумму вы оцениваете ваше приданое?
«Поддается», – подумала Женни вне себя от радости.
– Как мне вам ответить, если я ничего не смыслю в подобных вещах, – сказала она вслух. – Однако мне кажется, что две-три тысячи франков удовлетворят бедного Буришона. Что до меня, то признаюсь, что больше денег я ценю ласковое обращение с вашей стороны и со стороны моей прежней госпожи. Итак, я буду очень обязана, если вы согласитесь быть свидетелем при заключении нашего брака и удостоите нас присутствием вашим и вашей дочери…
– Понимаю, что я, конечно, заплачу и за свадебный пир? Что ж, моя милая, не стесняйтесь, все ли вы теперь перебрали, чего требуете от меня? Я вам дам пять тысяч франков на приданое и свадебные расходы, потом надену лучший из моих черных фраков и поведу вас торжественно к венцу, наконец, мы с Пальмирой будем заседать на пиру в пленительном обществе ваших друзей и знакомых. Может быть, вы забыли еще что-нибудь? Отчего бы вам заодно не выпросить себе крестного отца для первого ребенка и заставить меня упрочить за этим крестником ежегодный доход со дня его рождения и до смерти?
Женни Мерье, которая во время разговора понемногу приближалась к де ла Сутьеру, вдруг резко отскочила от него.
– Милостивый государь, – воскликнула она голосом, дрожащим от гнева, – то, чего я прошу от вас, – ничто в сравнении с тем, что была бы вправе требовать, и если вы потрудитесь представить возможные последствия…
– Довольно, – перебил де ла Сутьер.
Он не принадлежал к числу натур нежных и восприимчивых к тончайшим оттенкам мыслей или чувств, на которых впечатления души оказывают неотразимое влияние; напротив, он обладал умом незатейливым и отчасти топорным. Зато он был наделен врожденной прямотой, которая при должном к себе уважении ограждала его от многих ошибок на жизненном пути. Кроме того, нахальство прежней служанки вызывало в нем негодование и заставляло страдать его гордость. Он не мог более владеть собой.
– Как ты могла вообразить, дерзкая девчонка, что я соглашусь на подобные условия? – крикнул он без всякого опасения быть услышанным. – Потому что я пришел сюда сегодня вечером? Ты решила, что я в твоей власти и мне остается только упасть к твоим ногам и просить пощады? Черта с два! Знаешь ли ты, милая, в какую игру вздумала играть? В такую игру, при которой тебе переломали бы все кости, будь у тебя хоть что-нибудь похожее на бороду!
Женни Мерье, судя по началу разговора, никак не ожидала такого порыва бешенства; она испугалась и постаралась разглядеть через плечо своего грозного собеседника, насколько близко стоят ее покровители, чтобы в случае необходимости они могли подоспеть к ней на помощь.
– Берегитесь сказать лишнее, милостивый государь, – ответила она, силясь придать твердость голосу, – как бы вам не пришлось раскаяться в вашей неосторожности и не навредить себя самому и своей дочери…
– Ни я, ни дочь моя – мы тебя не боимся, гнусная тварь! – воскликнул де ла Сутьер вне себя от ярости. – Говори что знаешь, что видела, что выдумала – мне все равно! Низкая шпионка, ступай выдавать тайны, которые могла украдкой подсмотреть в моем доме, забросай грязью, если посмеешь, имена тех, кто кормил тебя! Ступай, беги тотчас, тотчас, говорю тебе, с глаз моих, или я раздавлю тебя как червяка! – И он занес над ней руку.
Женни ударилась бежать с криком ужаса. Де ла Сутьер и не помышлял гнаться за ней. После первого порыва гнева он вспомнил, какой опасности подверг себя благодаря своей опрометчивостью, и подумал с чувством смущения: «Нечего говорить, хорошо настряпал! Но заставлять меня откупаться! Наконец, это могла быть просто ловушка! Ну, что сделано, того не вернешь! Будь что будет!»
Он дошел уже до конца площади, когда до него долетел тихий, но оживленный говор: это, без сомнения, были сообщники Женни, которые придумывали средство, как отомстить бедолаге за неудачную попытку вынудить у него денег. Пренебрегая их гневом и ненавистью, де ла Сутьер быстро удалился с площади. Вскоре он уже входил в свой отель.
XIV
Суд присяжных
В здании суда в Лиможе и вокруг него собралось огромное количество народу. Должны были судить Франсуа Шеру, или, как выражались все, убийцу сборщика податей. Множество людей прибыло из окрестностей и из города, чтобы присутствовать при заседании по такому важному делу.
Пока часовые сдерживали у дверей напор шумной толпы, зал суда уже был полон избранной публики. Дамы в пышных нарядах, важные сановники из разных ведомств, молодые адвокаты, которые не без удовольствия красовались перед некоторыми из знакомых своими новыми форменными мантиями, занимали места, отведенные избранной публике. Издали кланялись и улыбались друг другу, не скрывая любопытства к предстоящему процессу. Кресла членов суда и скамьи присяжных заседателей еще оставались пустыми, боковая дверь, в которую должны были ввести подсудимого, должна была еще не скоро отвориться. Все присутствующие вздрагивали при малейшем шуме, поворачивали головы при малейшем движении толпы. Лихорадочное нетерпение отражалось на всех лицах.
