Его вступление встречено было мертвым молчанием.
– Не забывайте, что от нашего решения зависит жизнь человека. Мои любезные товарищи, справедливость обвинения, повторяю, нисколько не доказана. Темное прошлое обвиняемого мне кажется фактом маловажным, Шеру десять лет прожил в нашем округе и не был уличен ни в чем, кроме браконьерства, преступления очень простительного как в ваших глазах, как и в моих. Отпустить его – самое лучшее, что мы можем сделать… Что вы об этом думаете, господа?
– По чести, месье де ла Сутьер, – с легкой насмешкой ответил один из приставов, почтенный Коньясс, – вы, кажется, поддались на красивые слова адвоката. Что его слушать? Надо трезво смотреть на дело. Нашли или нет деньги сборщика податей в доме Шеру?
– Конечно, нашли, но обвиняемый пояснил…
– Оставим слова в стороне, мой добрый месье де ла Сутьер, останемся при сути дела. Если Шеру имел у себя эти деньги, то именно он должен был их украсть. А если он обокрал кого-то, то почему не предположить, что он и убил этого человека? Дело, кажется, ясное.
– Да-да, оно ясно, – подтвердил второй присяжный, – мы все уже составили себе мнение твердое и положительное. Надо скорее приступать к подсчету голосов.
– Но мое убеждение еще не составлено, – горячо возразил де ла Сутьер, – или, вернее, оно не согласуется с мнением Коньясса. Да, деньги действительно были найдены у Шеру, но я упорно настаиваю на том, что, допустив даже воровство, из этого вовсе не явствует, чтобы с ним было обязательно связано убийство! Относительно этого пункта я чувствую, я вижу ясно, я убежден, что Франсуа Шеру не виновен!
Голос де ла Сутьера, каждое его движение изобличали полную уверенность, присяжные с изумлением посматривали друг на друга, не понимая, как мог он защищать обвиняемого, столь мало заслуживающего участия, с такой пламенной увлеченностью.
Наконец де ла Сутьер замолк. Крупные капли пота струились у него по лбу. Казалось, никто не думал ему отвечать, все присутствующие впали в прежнее холодное безмолвие. Лишь Коньясс насмешливо улыбался. «Что поделаешь с человеком, который отвергает очевидность?» – думал он.
– Пора отбирать голоса, довольно красивых фраз на сегодня. – И старик медленно втянул в нос щепотку табака.
Де ла Сутьеру не оставалось ничего более, как повиноваться, к тому же он надеялся, что его доводы произвели впечатление, и прежняя твердая уверенность опять вернулась к нему.
Для обсуждения присяжным было предложено ответить на пять следующих вопросов:
1) Виновен ли подсудимый Франсуа Шеру в совершении убийства над сборщиком податей Теодором Бьенасси?
2) Совершил ли он вышеупомянутое преступление преднамеренно?
3) Можно ли предполагать злоумышленную западню?
4) Виновен ли он в похищении денег Бьенасси?
5) Совершено ли было убийство при похищении денег или до него?
Глава присяжных собрал бумажки и приступил к чтению. Можно представить себе его изумление и ужас, когда из двенадцати ответов было одиннадцать «да». Слово «нет» стояло только на одном листке – его собственном. Сначала он чувствовал себя как громом пораженным, но потом произнес с усилием:
– Вероятно, тут закралась какая-то ошибка, господа. Мы решаем вопрос не о воровстве, а об убийстве. Тут, должно быть, недоразумение.
На следующий раз результат оказался таким же: одиннадцать «да» и одно «нет». Несчастный де ла Сутьер дернулся на кресле и, сильно ударив кулаком по столу, крикнул:
– Да разве вы хотите его смерти? Разве вы кровожадные тигры? Еще раз повторяю вам, этот бедняк не виновен!
Пылкость, с которой он говорил, его странные речи и явное расстройство мыслей вызвали в остальных присяжных смутные подозрения. Они спрашивали себя, здоров ли он, не сходит ли с ума, но ничего не говорили, а лишь посматривали на него украдкой. Старик Коньясс произнес:
– Эй, эй, месье де ла Сутьер, можно думать, что вы знаете об этом деле более нас! Коли так, надо рассказать всю подноготную, извольте уж! Я красивых слов хоть и не терплю, но под жилетом у меня бьется сердце честное, к тому же я поклялся на распятии судить справедливо. Если у вас есть что сказать – поделитесь с нами.
– Вы шутите, Коньясс, – проговорил де ла Сутьер, запинаясь, – тут не место для шуток.
Однако больше де ла Сутьер не высказывал ни укоров, ни жалоб. Он молча заполнял пробелы на бумаге, переданной ему председателем. Один из его соседей заметил, что, подписывая этот акт, равносильный смертному приговору, у него так дрожала рука, что кончик стального пера несколько раз втыкался в бумагу. Но все эти подробности припомнились только впоследствии, в настоящую минуту старшина присяжных, казалось, исполнял свою обязанность с полным присутствием духа и хладнокровием. Волнение, граничившее с помешательством, которое он продемонстрировал минуту назад, исчезло. Он не пропустил ни одной из формальностей и, закончив составление акта, счел нужным зачитать его своим товарищам, чтобы спросить в последний раз, действительно ли в нем правильно выражена их воля. Одни ответили утвердительно, другие выказали некоторую нерешительность, точно испугавшись того, что сделали, однако никто не восставал против общего решения.
– Итак, господа, – продолжал де ла Сутьер глухим и хриплым голосом, – никто не имеет никаких возражений против составленного акта? Я, стало быть, могу звонить, чтобы дать знать об окончании наших прений? – И он взялся за шнурок колокольчика.
– Минутку, – остановил его старик Коньясс, почесывая за ухом, – обдумав дело хорошенько, я начинаю сомневаться, убил ли Шеру сборщика податей, хотя он его и обокрал.
– Кто-нибудь поддерживает это мнение? – осведомился де ла Сутьер, содрогаясь. – Господа, не угодно ли начать все снова?
– Не нужно, – повторило несколько голосов, – ничто не может изменить нашего решения, а мы уже толкуем тут целых два часа.
– Да и я не совсем еще уверен, – произнес старик Коньясс.
Порывистым движением де ла Сутьер дернул шнурок, и серебристый звон раздался в большой зале. В один миг поднялся глухой говор, публика с нетерпением ждала сигнала и радовалась узнать наконец развязку судебной драмы, которая разыгрывалась перед ней с утра.
Часового увели, и присяжные вернулись в зал заседаний; старший присяжный шел во главе товарищей и держал в руке составленный им грозный акт. Зал был освещен очень неровно, места для избранной публики и скамьи присяжных были ярко озарены светом ламп и свечей, но скамья подсудимого, где сверкало оружие стражи, и места, отведенные свидетелям, а еще более та часть зала, в которую допускались все без разбора, оставались в тени. Толпа представляла там черную сплошную массу, присутствие которой угадывалось лишь благодаря несмолкаемому шуму голосов.
Когда присяжные и члены совета заняли свои места, воцарилось мертвое молчание. Тишина так была велика, что явственно слышались скрип пера секретаря по бумаге и шелест судейских мантий.
