В деревне, на противоположном краю, жила старая чета, слывшая богатой. В темную зимнюю ночь муж и жена были убиты. Преступление отличалось невероятной жестокостью, доказательством чему служили страшно изуродованные трупы. После убийства разбойники ограбили и подожгли дом, чтобы скрыть преступление. Судебные следователи быстро нашли виновных – бывшего работника фермы, которого несчастные жертвы незадолго до этого прогнали за дурное поведение, и Франсуа Шеру, постоянно ошивавшегося поблизости.
Оба преступника предстали перед уголовным судом. Работника фермы приговорили к смерти и казнили, что касается Франсуа Шеру, то его участие в преступлении, как доказало следствие, ограничивалось тем, что он караулил вне дома. Он с искренним ужасом отнесся к злодеянию, которому невольно способствовал. До момента преступления Шеру воображал, что речь идет только об ограблении. Принимая во внимание это обстоятельство, его приговорили к каторжным работам на десять лет, и когда главный виновный поднимался на эшафот, Шеру вели в Тулонский острог.
Ему и там удалось вызвать к себе жалость своим явным раскаянием и хорошим поведением, поэтому по прошествии шести лет он попал под массовую амнистию. После освобождения Шеру вернулся на родину, но родственники отказались ему помочь встать на ноги. Однако бывшему каторжнику несказанно повезло – умерла одна из добросердечных тетушек, и Шеру неожиданно для самого себя стал обладателем скромного наследства. Оно заключалось в бедной лачужке, в которой он поселился и с тех пор жил тихо, не подавая никаких поводов к опасениям или к жалобам, несмотря на тайный внушаемый им страх.
Доходов с крошечного клочка земли не хватало для удовлетворения даже основных жизненных потребностей, поэтому Шеру пришлось отыскивать другие способы заработка. Частенько он прибегал к браконьерству, по примеру большей части крестьян в стране, где законы об охоте в то время вовсе не соблюдались, и получал небольшой доход от продажи настрелянной им дичи. Способ охоты был прост до крайности и состоял в том, что утром или вечером Шеру прятался в высокой траве и одним выстрелом из старого ружья убивал целую стаю спящих куропаток. Но прибыль от охоты, естественно, не могла быть ни надежной, ни постоянной, и поэтому Франсуа Шеру должен был подыскать себе ремесло, заниматься которым мог открыто, а следовательно, и доход с него иметь более верный. В молодости он научился делать деревянные башмаки и теперь решил извлечь пользу из освоенного им ремесла, довольно выгодного в деревнях, где все ходят в сабо. Итак, он стал мастерить деревянные башмаки. И вновь незадача. В его бедную лачугу, отдаленную от всякого другого жилья, редко заходили покупатели. Поэтому в ярмарочные дни Шеру отправлялся в соседние селения, чтобы сбыть свой товар. Торговля, говорят, давала ему возможность не только жить без нужды, но и откладывать кое-что на черный день.
В то время, когда сборщик податей проезжал мимо Зеленого дома, Шеру собирался в Салиньяк. Он стоял у дверей своей хижины и навьючивал на осла громадную кучу сабо. За ним числилась недоимка, поэтому при виде Бьенасси он с удовольствием перенесся бы за сто лье, но в данный момент увернуться от разговора не представлялось никакой возможности. Он робко поднес руку к фуражке с тайной надеждой отделаться одной лишь учтивостью. Однако его надеждам не суждено было сбыться: Теодор, который неоднократно посылал к Шеру требование внести наложенную на него подать, счел нужным сделать выговор упрямцу и остановил перед ним лошадь.
Франсуа Шеру было около пятидесяти лет; немного медленный в своих движениях, он был силен и крепок. Его длинное, худое лицо, обрамленное седыми волосами, имело выражение скорее глупое, чем мрачное, однако голубые глаза с зеленоватым оттенком и с длинными, почти белыми ресницами смотрели исподлобья. Отправляясь на ярмарку в Салиньяк, Шеру надел воскресное платье – куртку, голубые штаны, полосатый жилет и рубашку из небеленого холста. На голове у него была шляпа с широкими полями, а ноги обуты в сабо собственного производства. Одетый таким образом, бывший каторжник внешне не отличался от большей части поселян, разве что одним – его борода была небрита две недели.
Чтобы скрыть смущение при виде грозного блюстителя казенных интересов, Шеру продолжал навьючивать осла, который и так уже исчез под громадой башмаков разной величины и всевозможных фасонов. Бьенасси нисколько не смягчил жалкий вид должника, и он сказал со строгостью, которая противоречила его добродушному и улыбающемуся лицу:
– Ты, брат, кажется, смеешься надо мной! Когда ты внесешь недоимку? На дворе октябрь, а ты еще не заплатил ни одного су из шести франков, которые обязан вносить в казну. Насколько, ты полагаешь, хватит моего терпения? Ты землевладелец, – прибавил он с оттенком иронии. – У тебя есть осел, есть движимое имущество, есть ремесло, и даже не одно. Говорят, дела твои идут отлично, а ты с самого начала года не подумал о взносе сотой доли сантима! Я расцениваю это как нежелание вносить подать и не расположен терпеть этого долее.
Шеру с притворным равнодушием выслушал грозную речь Бьенасси. Он смотрел в сторону и как-то странно опускал плечи, как осел, когда ему кладут на спину слишком тяжелую ношу. Когда Бьенасси остановился перевести дух, Шеру смущенно ответил:
– Боже мой, сударь, не извольте так сильно гневаться на меня. Я бедный человек, работаю день и ночь, а хлеб дорог. Но если мне посчастливится на ярмарке, если я продам свой товар – ей-богу, все сполна внесу сегодня же… да-да, все сполна, даже если мне пришлось бы сидеть без хлеба и картофеля целых две недели.
– Знаю я, как можно полагаться на твои обещания. Каждый раз, когда я встречаюсь с тобой на ярмарках, ты говоришь то же самое, а вечером, по окончании торга, вдруг исчезаешь, и денег твоих я не вижу как своих ушей. Теперь я не верю, сколько ни клянись, и если сегодня вечером, слышишь, сегодня вечером ты не внесешь все сполна, я клянусь, что не позднее завтрашнего дня напомню о себе.
Бьенасси говорил громко, и его последние слова ясно расслышал мелкий землевладелец, который в эту минуту проезжал мимо верхом. У путешественника не было долгов, а потому не было и повода избегать сборщика податей. Он бы подъехал ближе, но, увидав, с кем Бьенасси выясняет отношения, ограничился поклоном и продолжал свой путь не останавливаясь. Бьенасси рассеянно ответил на поклон. Шеру ничего не заметил и продолжал говорить заискивающим тоном:
– Не будьте так жестоки со мной, сударь, всякий знает, что вы человек не злой. К тому же что вам в том, заплатил я или нет? Деньги ведь идут не в ваш карман. Будь они ваши, тогда другое дело, а то спрашивается: на что правительству, у которого столько миллионов, шесть франков бедняка, подобного мне? Что оно сделает на них? Ведь это меньше капли в море! А мне эти шесть франков очень нужны.
Рассуждение это казалось неопровержимым Шеру, почему он и был изумлен до крайности, когда сборщик податей громко захохотал:
– Отлично придумано! Если бы этот превосходный довод ты изложил министру финансов, он, без сомнения, тотчас избавил бы тебя от платежа. Но пока этого еще не случилось, на тебе числится недоимка в шесть франков, и внести ее следует как можно скорее, если ты не хочешь неприятностей. Вот мое последнее слово.
