– Я ожидал от вас подобного великодушия и деликатности, но это еще не все. Нет ли в бумагах вашего брата письма, которое поможет выяснить истину? Или, за неимением письменных доказательств, не припомните ли вы обстоятельства, которые помогут смягчить вину подсудимого? Я молю вас об этой милости не от имени виновника вашего несчастья, а от имени бедной девушки, которой вы, мадемуазель Гортанс, в моем присутствии выражали дружеское участие. На ней тяжело отразится ужасное обвинение, которое падает на ее отца.
Говоря таким образом, Арман сам был тронут до слез, но, странно, его глубокое чувство и трогательная мольба за Пальмиру только усиливали недоброжелательность Гортанс. Она ответила с язвительной усмешкой:
– Мадемуазель де ла Сутьер нашла в вас очень красноречивого защитника, и, без сомнения, что бы ни случилось в будущем, никто не будет по приказанию начальства искать для нее мужа. К несчастью, – продолжала она, изменив тон, – мы не можем исполнить вашего желания. Из чувства уважения к чужим тайнам, которое вы легко поймете, мы с сестрой сожгли, даже не взглянув на них, все женские письма, какие остались у покойного брата. Что же касается вопроса о том, насколько мы могли быть посвящены в его тайны, мы не имеем никакого понятия о его сердечных делах, да никогда на этот счет его и не расспрашивали.
Марион утвердительно кивнула. Арман встал.
– Я вижу, что мое присутствие вам в тягость, – сказал он, вздыхая, – и спешу избавить вас от себя. Однако умоляю еще раз: когда пройдет первый порыв негодования, поступите так, как вам велят ваше великодушное сердце и чувство христианского милосердия. Позвольте теперь проститься с вами.
Он низко поклонился и пошел к двери. Гортанс ответила ему с надменным видом, не вставая с места. Стыдясь неучтивости сестры, Марион проводила Армана до площадки лестницы и сказала шепотом:
– Я не понимаю, что с ней, она положительно не в своей тарелке. Я поговорю, я урезоню ее, и если возможно…
– Марион! – позвала сестра.
Девушка поспешно вернулась к сестре. Арман быстро спустился с лестницы, совсем забыв о Сернене, но тут клерк догнал его и спросил, задыхаясь от волнения:
– Ну что, месье Робертен, что вы можете мне сообщить?
– Мадемуазель Бьенасси ответит вам сама, – сказал Арман и ушел, оставив несчастного Сернена в состоянии невыразимой тоски.
ХХ
Суд
Следствие производилось в величайшей тайне. В местных газетах, правда, появилось несколько заметок, крайне скромных и осторожных. Имя де ла Сутьера обозначалось лишь заглавными буквами, и редактор представлял убийство Бьенасси всего лишь несчастьем, роковой случайностью, но никак не злодеянием. Итак, общее мнение было подготовлено в пользу обвиняемого, и все доводы в его оправдание, казалось, должны были встретить сочувствие. Судьи, со своей стороны, не упустили из виду ничего, что могло бы пролить свет на подробности дела.
Главный прокурор Жерминьи взял на себя контроль за следствием и приложил все свое усердие. Допросили множество свидетелей. Женни Мерье несколько раз вынуждена была явиться к председателю следственной комиссии. Де ла Сутьер все еще был болен, и следователь приехал к нему со своим секретарем и на дому допросил его со всей формальностью, требуемой законом. Уверяли, будто де Кюрзаку, мировому судье в городе Б***, вменили в обязанность допросить сестер Бьенасси.
После того дня, когда де ла Сутьер сам выдал себя правосудию, его здоровье становилось лучше день ото дня. Доктора все еще не позволяли перевозить его с места на место. К великому прискорбию Пальмиры, в гостиной и возле двери комнаты больного поставили двух полицейских. Эти стражи, правда, исполняли свои обязанности с величайшей учтивостью, вероятно, повинуясь полученным свыше инструкциями. К тому же не было повода опасаться попытки к бегству, так как больной все еще лежал в постели.
Невзирая на все это, в одно прекрасное утро де ла Сутьер исчез, а с ним вместе его дочь. Одни уверяли, что он уехал за границу, другие утверждали, что он скрывается в окрестностях или даже в самом городе. Как бы то ни было, судебные власти, издав приказ о поисках беглецов, конечно же, оставшихся безуспешными, этим и ограничились.
Следствие шло своим чередом. Дело было занесено в разряд тех, которые будут рассматривать при открытом заседании, и вообще все поступали так, словно были заранее уверены в том, что главное лицо в процессе не преминет явиться в решительную минуту. Между тем и кассационный суд нарочно медлил с резолюцией на жалобу Франсуа Шеру, ожидая решения нового дела.
Догадки судебных властей относительно де ла Сутьера оказались справедливыми. За день до открытия заседаний дорожная карета остановилась перед зданием суда; из нее вышли де ла Сутьер и Арман Робертен. Подсудимый приехал отдать себя в руки правосудия, а Пальмира возвращалась в монастырь, который оставила только для того, чтобы ухаживать за больным отцом.
Настал наконец великий день. В зале суда собралось много любопытных. Теперь уже не низшие слои общества выказывали наибольшее любопытство: толпа, наполнившая зал, состояла преимущественно из светских людей. За креслами членов суда поставили стулья для высших сановников департамента. Коннозаводчики и богатые землевладельцы мечтали стать свидетелями процесса над одним из своих собратьев.
Де ла Сутьер сидел на скамье подсудимых. Его сторожили несколько жандармов и вахмистр. Когда он вошел, много дружеских взоров обратилось к нему, много голов, казалось, готово было поклониться, но он не взглянул на публику, наполнявшую зал, и нагнулся вперед сказать несколько слов своему адвокату. Пока присяжные рассаживались по местам, грубый голос тихо произнес за подсудимым:
– Мое почтение, месье де ла Сутьер! Как ваше здоровье?
Быстро обернувшись, де ла Сутьер узнал в вахмистре старого знакомого, того самого жандармского вахмистра, который арестовал Шеру. Кивнув ему, де ла Сутьер хотел уже принять прежнее положение, когда вахмистр опять тихо заговорил:
– Вы им утрете нос, надеюсь, черт возьми! Да еще начистоту вдобавок! Обвинять в таком преступлении человека, подобного вам! А я, арестовав того, стало быть, дал промах первой руки? Я был бы осел ослом! К счастью, вы без труда докажете им, что не убивали сборщика податей.
Несмотря на важность предстоящей минуты, де ла Сутьер не мог удержаться от улыбки.
– Не от меня зависит, чтобы этот факт не существовал в действительности, – заметил он.
– Существовал… в действительности! – повторил вахмистр. – Я настаиваю на том, что тут кроется недоразумение: не вы, а Шеру убил его. Разве я не нашел казенные деньги, зарытые под щепками в углу его лачуги?
– Однако этот бедняк не виновен.
– Невозможно, говорю вам, такого промаха я дать не мог. Не здесь ваше место. Воля ваша, вы должны отсюда выбраться, чем скорее, тем лучше, или я обесчещен.
Этот странный спор грозил продлиться долго, но тут председатель занял свое место и объявил об открытие заседания. Спокойно и с достоинством подсудимый ответил на обычные вопросы, а затем секретарь прочитал обвинительный акт, в котором излагалось, каким образом де ла Сутьер, узнав о записке, предназначенной, как ему сказали, Женни Мерье, заподозрил, что в действительности она адресована его дочери, и пришел в сильный гнев, как он схватил ружье и бросился к месту свидания, как, наконец, введенный в заблуждение мантильей Пальмиры, которую случайно или с тайной целью надела Женни, он думал, что мстит за бесчестье, и выстрелил в сборщика податей.
