Одежда де ла Сутьера вполне соответствовала его любимому занятию: синий сюртук, узкие штаны, ботфорты и шляпа с низкой тульей и широкими полями. На руке у него висел хлыст на кожаном ремешке, и никто во всей местности не помнил, чтобы когда-либо видел его иначе как в ботфортах со шпорами и хлыстом в руке.
Когда сборщик податей украдкой пробрался за изгородь, де ла Сутьер был поглощен созерцанием резвившихся на лужайке прекрасных жеребят. Он изучал их недостатки и достоинства и спрашивал себя, не пора ли подковать Вальтер-Скотта или подстричь гриву Шатобриану. Погруженный в эти серьезные размышления, де ла Сутьер не заметил всех проделок Бьенасси. Только когда тот прошел на порядочное расстояние от входа, хозяин увидал нежданного гостя и приветствовал своим обычно громким голосом:
– Здравствуйте, Бьенасси. Какого черта? Кого вы там ищете? Почему вы не входите в дом?
Сборщик податей не смог скрыть смущение. Он машинально сжал письмо в руке и запинаясь ответил:
– Очень рад вас видеть, месье де ла Сутьер, но, говоря по правде, я не рассчитывал на эту честь сегодня. Я еду в Салиньяк и тороплюсь. Проезжая мимо вас, я, однако, не устоял против искушения сойти с лошади и теперь искал кого-нибудь из ваших людей, чтобы осведомиться о вашем здоровье и велеть засвидетельствовать мое почтение вам и… вашей дочери.
Присутствие духа, очевидно, понемногу возвращалось к молодому человеку. Но можно себе представить, как озадачен был он, когда де ла Сутьер возразил, подмигнув:
– Полно, так ли? Мне показалось, что у вас в руке некая красная бумажка… которая очень подозрительна.
Бьенасси охотно уничтожил бы свое злополучное послание, но как это было сделать? Ведь собеседник следил за каждым его движением! Он ответил, стараясь казаться спокойным:
– Боже мой, что вы такое заподозрили?
– Ничего особенного, кроме того, что за мной числится небольшая недоимка и что, по всей вероятности, вы намеревались переслать мне одно из тех предостережений на красной бумаге, которое служит началом законных преследований. Полноте, отбросьте ложный стыд, – продолжал коннозаводчик смеясь, – дайте мне эту бумагу, которую вы прячете… Я на вас вовсе не рассержусь – понятно, что вы должны соблюдать законный порядок.
Бьенасси взглянул на де ла Сутьера, чтобы удостовериться, что тот не шутит.
– Действительно, вы еще должны кое-что казне, и, если вам угодно будет покончить с этим долгом, я буду вам очень благодарен, но касательно строгих мер по отношению к вам, одному из наиболее уважаемых землевладельцев округа, – как вы могли считать меня способным на это? Уверяю вас, если и была у меня красная бумага в руке, она была адресована не вам.
Де ла Сутьер не заметил немного насмешливый тон, от которого не сумел удержаться Бьенасси.
– Хорошо-хорошо, – сказал он, – если я ошибся, то нечего об этом и говорить. Впрочем, я не шутя намерен заплатить свой долг. Дело в нескольких сотнях франков, не правда ли? Что делать, у меня, как вам известно, вечный дефицит в деньгах. Моим лошадям последнее время не посчастливилось на скачках, а стоят они мне невообразимо дорого. Вот, однако, что я вам скажу: один из фермеров повел в Салиньяк на ярмарку двух отличных волов. Надеюсь, что он продаст их с выгодой, тогда я буду при деньгах сегодня вечером и смогу внести всю недоимку или по крайней мере большую часть. Вы можете завернуть ко мне на обратном пути?
Предложение, казалось, удовлетворяло тайному желанию сборщика податей, потому что он принял его с готовностью.
– Я пригласил бы вас обедать с нами, любезный Бьенасси, – продолжал де ла Сутьер, – но знаю, что в дни ярмарки у вас много хлопот. К тому же я с минуты на минуту ожидаю прибытия особы, с которой мне придется обсуждать довольно важные вопросы. С минуты на минуту должен приехать Арман Робертен. Он проведет у меня, быть может, несколько дней. Вы застали меня здесь, потому что я вышел к нему навстречу.
– Робертен!.. – повторил сборщик податей с гримасой неудовольствия.
Тот, о ком шла речь, был красивым молодым человеком, единственным сыном ростовщика. Его отец лишил себя жизни лет восемь или десять назад, оставив сыну состояние в несколько миллионов. В восклицании Бьенасси де ла Сутьер усмотрел лишь изумление и подобострастие.
– Да, – подтвердил он, – Арман Робертен, владелец замка Моронваль. Сто пятьдесят тысяч годового дохода! В последнее время он воспылал страстью… к моим лошадям, – закончил коннозаводчик с улыбкой.
Бьенасси ничего не ответил и задумался. Де ла Сутьер между тем продолжал:
– Гость мой, однако, задерживается… Делать нечего, пойду домой. До свидания. Сегодня вечером мне, вероятно, не надо будет опасаться ваших бумаг, зеленых или красных. Кстати, мой любезнейший, – прибавил он шутливо, – не можете ли вы пояснить мне, почему бумажки, которыми вы так щедро награждаете нас при недоимке, бывают разных цветов?
– Нет ничего проще, – ответил Бьенасси, к которому вернулись его хладнокровие и обычная веселость. – Вы, вероятно, заметили, что при распределении подати вы получали извещение на белой бумаге; эта белизна – эмблема непорочности управления. Если вы не поспешите внести налог, вам посылают хорошенькую светло-зеленую бумажку. Зеленый – цвет надежды, и означает он сладостную надежду правительства, что вы заплатите охотно, добровольно, не ставя его в необходимость прибегать к мерам принудительным. Если вы упорствуете, вам в один прекрасный день на красной бумаге отправляют угрозу самовластно распорядиться вашим имуществом. Эта угроза равносильна родительскому увещеванию против недостатка усердия, нечто вроде удара указкой по пальцам, но не сильно, лишь с целью заставить вас заплатить.
За красную бумагу с вас потребуют от двадцати до двадцати пяти сантимов. Если, наконец, все эти средства не помогают, правление прибегает к мерам решительным и поступает с вами как с неприятелем. Тогда непокорного потчуют всевозможными запретами, приставами и мало ли еще чем. Вы должны признать, что, когда испробованы все миролюбивые и деликатные способы, постепенно переходящие к серьезному тону, позволено прибегать к строгости законов. Вот теория. Что же касается нравственного вывода, то он следующий: «Остерегайтесь красивых бумаг, и будете благоденствовать».
Бьенасси вернулся к своей лошади, привязанной, как мы уже сказали, в начале аллеи. За ним шел де ла Сутьер.
– Благодарю, мой любезнейший, я обязательно воспользуюсь вашим советом… Но, боже мой! – вскрикнул он, рассматривая с видом соболезнования старую кобылу сборщика податей. – Сможет ли это несчастное животное довезти вас до Салиньяка? У какого живодера вы его купили?
– Смейтесь, смейтесь сколько угодно, – воскликнул Бьенасси, – конечно, она никак не может вступить в состязание с вашими скакунами английской крови.
Коннозаводчик покраснел как рак, выпрямился и топнул ногой.
– Английской крови! – повторил он. – Что вы называете английской кровью? Сами вы английской крови! Да будет вам известно, что все мои лошади – лимузенки без малейшей примеси! Я могу доказать фактами, не подлежащими никакому сомнению, что мои питомцы происходят от Телемака и Памелы. Прошу вас впредь не поддерживать слухов, распространяемых недоброжелателями, что в моих лошадях есть примесь английской крови. Это клевета, за которую я буду требовать удовлетворения судом или шпагой. Говорят, будто чисто лимузенская порода без всякой примеси более не существует. Ложь! Десять тысяч раз ложь! И поскольку я один обладаю последними существующими в настоящее время представителями этой драгоценной породы, мне не следует допускать ни малейшего оскорбления их чести.
