- Но почему вы не спросите об этом у него самого? Почему вы спрашиваете у меня?
- Потому что Гафиз далеко, - с трудом сдерживая слезы, ответила Лери. - Я не смогу задать этот вопрос в письме на фронт. А вы здесь - и вы все знаете... Все его тайны. Как и тайны многих других. И мои, наверное.
- И вы поверите мне, если я скажу, что Николай Степанович не любит Анну Энгельгардт? Не любит, и не любил... - в голосе Лозинского прозвучала такая убежденность, что Лариса облегченно вздохнула. Гулкий колокол ревности стал утихать в ее груди, и "легкие, легкие звоны" снова зазвучали откуда-то издалека. Может быть, больше ни о чем не спрашивать, удовлетвориться словами Лозинского и уйти? Нет, еще один последний вопрос!
- И у Гафиза не было с нею романа? Госпожа Энгельгардт уверяет, что был... и есть, и что Гафиз пишет и ей с фронта.
Лариса подняла на Лозинского умоляющие глаза, но Михаил Леонидович молчал. Гулкой и тяжелой была тишина кабинета, молчание зависло над склоненной шеей Ларисы, как нож гильотины. Лозинский ничего не ответил. Пришлось с тяжелым вздохом отложить терцины и выйти из-за стола-Левиафана. Утешитель встал за спиной Лери, опустил руки ей на плечи, мягко сказал:
- Вам нужно больше доверять Николаю Степановичу. И не задавать таких вопросов. Все, что нужно, он расскажет вам сам. Когда вернется...
- Значит... - медленно, сама себе не веря, произнесла Лариса, - значит, роман был... и есть...
- Даже если есть, что это меняет, если он любит вас? - Лозинский говорил уверенно и убежденно, но Лариса уже его не слышала.
- Сладостная Анна, - горько усмехаясь, сказала она, - пленительная Анна... Значит, госпожа Энгельгардт не солгала?
- Все неправда, дорогая Лариса Михайловна, вернее, все не совсем правда... - Лозинский чуть сжал плечи Ларисы. Какой упрямой оказалась эта барышня: ничем ее не проймешь! Опять Николай Степанович выбрал валькирию со стальным характером, а ведь мечтал о "нежной девочке Лаик"! - Николай Степанович любит вас, дождитесь его. Подумайте, где он сейчас и как ему тяжело. Мы с вами беседуем в тихом кабинете, среди книг, а он - под пулями. Не омрачайте свою душу ревностью, будьте мудры. И научитесь прощать - вот вам мой совет...
Лариса встала, стряхнула с плеч успокаивающие руки Лозинского, гордо, с вызовом, отчеканила:
- Оказывается, у Гафиза отвратительный вкус. Но он сделал свой выбор - в пользу госпожи Энгельгардт. Я не буду ему мешать. До свиданья, дорогой Михаил Леонидович, и спасибо за все.
Лариса шагнула к двери, но Лозинский остановил ее. Нужно было сделать последнюю попытку спасти счастье друга. Впрочем, этот друг опять все испортил: легковесным романом с одной женщиной разрушил серьезные отношения с другой, гораздо более ему подходившей. У Гумилева так всегда бывает: завоевать женщину ему удается легко, а вот удержать - немыслимо трудно! Надо попытаться помочь - в последний раз... А то ведь барышня настроена решительно - и оскорблена не на шутку. Не выдержит откровений госпожи Энгельгардт, уйдет от Гумилева - и прямо в руки какому-нибудь верному воздыхателю, которому хватит безумия на ней жениться. Наверняка, какой-нибудь литературный юноша или безусый мичман уже караулит в парадном. Жаль - они с Гумилевым могли бы составить прекрасную пару: оба с характерной авантюрной складкой, в обоих, как винная брага в бочке, пенится властная и роковая сила.
- Я не дочитал вам письмо Николая Степановича... - тоном отца, утешающего плачущую дочь, сказал Лозинский. - Возьмите его, прочтите на досуге... Может быть, вы лучше поймете человека, в жизнь которого вошли. Поймете - и сумеете простить.
Лери помедлила минуту, но письмо взяла.
- Едва ли я сумею понять... И тем более - простить. Но письмо прочту - раз вы просите. В благодарность за то, что выслушали меня - не более.
- Вы прочтете - и решите наконец... - продолжил Лозинский.
- Что решу? - удивилась Лери.
- Кто вы - надменная Лера или нежная Лаик? Я ведь тоже знаю, что пьеса Николая Степановича "Гондла" - о вас. И двоящаяся героиня этой пьесы - это две ваши души, дорогая Лариса. Одна душа - суровая и безжалостная, другая - нежная и любящая. Вам решать, какой быть. Вам выбирать.
Лариса помолчала, задумалась, потом тихо сказала:
- Что бы я не выбрала, Михаил Леонидович, вы узнаете об этом первым. Еще раньше, чем Гафиз....
- От всей души желаю вам сделать правильный выбор... - Лозинский приложился к горячей, мягкой ручке Лери и собственноручно отворил перед гостьей дверь кабинета.
К Лери бросилась с расспросами Татьяна Борисовна, но Лозинский остановил жену. "Не стоит, Таня, - сказал он. - Ларисе Михайловне нужно побыть одной". Татьяна Борисовна обняла и перекрестила гостью, и Лери оставила гостеприимный дом хранителя поэтических тайн и сплетен. На улице Ларисе стало тяжело и горько - вдвое тяжелее, чем на Троицком мосту, после встречи с Анной Энгельгардт. Лариса прижимала к груди письмо Гафиза и отчаянно боялась, что если отведет руку с письмом, то сердце остановится. По щекам текли злые, отчаянные слезы. "Пресвятая владычица Богородица, - шептала Лери, - сохрани любовь в моей душе, иначе я останусь один на один с этим холодным миром, словно осиротею... А я не смогу жить сиротой...".
- Лариса, что это у вас? Вы плачете?
Ну конечно же, это был он, тот, кто словно дожидался этой минуты! Федор Раскольников. Лариса подняла на Федора заплаканные, несчастные глаза, но встретила не сочувствие, а жестокую злую решимость.
- Бумажку отдайте. Там гадость, - Раскольников отобрал письмо прежде, чем Лариса предприняла жалкую попытку сохранить его.
- Гумилев... Прапорщик, - презрительно прочитал Федор. - Вот так. Вот так...
Письмо, казалось, издало желобный шелест, но уже было обречено. В крепких пальцах моряка оно превратилось в мелкие лепестки бумажных обрывков с бессмысленным узором разорванных слов. Клочки разлетелись над свинцовой водой, вздрагивая, словно мотыльки, погибающие в объятиях петроградской стужи.
От неожиданности у Ларисы даже слезы просохли. Она запоздало схватила Раскольникова за руку.
- Федор! Что вы?... Кто вас просил это делать? Я же даже не прочитала...
- И не надо! Хватит читать, Лариса. Роман в письмах закончен. Здесь - жизнь.
Он изумлял ее своей властной бесцеремонностью, простотой, жесткостью и логичностью. Он был самой жизнью. Лариса даже не заметила, что свои последние слова проговорила, когда Федор сильно и тепло обнимал ее за плечи, а она не смела и не думала возразить.
- Лариса, решайся! - сказал Федор, как-то удивительно по-товарищески и легко преодолев ту церемониальную грань, отделявшую "ты" от "вы" и барышню от женщины. - Этот фат Гумилев не стоит твоего мизинца. Думаешь, я не знаю, кто он такой? Об этом весь Петроград говорит.
В Ларисе проснулась обида.
- А ты? - едко спросила она. - Чего стоишь ты?
