- Я обещал Лери развестись с Анной Андреевной и выполню свое обещание. А что до огорчения... Поверьте, я уже ничем не могу огорчить свою жену. А Лери для ее гордыни просто не существует.
Екатерина Александровна подозрительно взглянула на него, томно вздохнула, что, вероятно, должно было считаться признаком глубокого раздумья. А может и вправду пустить его к Ларочке, может быть, этот симпатичный (если бы от него так не разило водкой и армией) кандидат в женихи повинится перед Ларой, и все наладится? Нет, не сейчас, Ларочка еще больше разнервничается... Право, лучше не стоит устраивать им новую встречу. Пусть снова придет Федя Ильин, утешит дочь. И "браунинг" этот злосчастный, подарок свой, заберет от беды подальше. А поэт пусть придет когда-нибудь в другой раз, потом... Если только понадобится это "потом".
- Сейчас не нужно ее тревожить, Николай Степанович, - решительно сказала Екатерина Александровна. - В другой раз... Я расскажу ей, что вы приходили. Если Ларочка захочет, она даст вам знать.
И тут на пороге появилась сама Лери - бледная и решительная, словно валькирия. Она твердо отстранила мать и властно сказала: "Входите, Николай Степанович". По испуганному молчанию Екатерины Александровны Гумилев сразу понял, кто в доме хозяин, точнее - хозяйка. Профессора, судя по всему, не было, как и младшего брата Ларисы - Игоря.
Он вошел в квартиру за Лери и машинально подумал, что в этом доме - впервые. Раньше они виделись в литературных кабаре, у общих знакомых, в той же гостинице на Гороховой... А здесь она читала его письма, плакала над ними и отчаянно ждала его с фронта... Но, Боже, какое у Лери сейчас лицо - злое, гордое... И жалкое одновременно... Николай Степанович с мучительной отчетливостью еще раз осознал, что пришел сюда зря.
Они вошли в комнату Лери, и дочь резко захлопнула перед любопытствующей матерью дверь. Гафиз увидел то самое разбитое зеркало: точнее, его деревянный остов. От самого зеркала уже ничего не осталось, а "ужасная" дырка на стене была, вероятно, уже завешена какой-то литографией или картиной.
- Метко стреляешь, Лери... - сыронизировал он. - Браво!
- Я хотела в себя, - холодным, чужим голосом сказала Лариса. - Не смогла. Струсила. Можешь презирать меня сколько угодно...
- Леричка, милая, мне ли тебя презирать? Мне прощения просить впору. Только ведь просил сколько раз - и все без толку. - Гафиз попытался обнять ее, но она оттолкнула его, подошла к трюмо, зачем-то открыла ящик, стала что-то искать, отвернулась...
Когда повернулась снова, на глазах ее блеснули слезы.
- Вот, возьми, - отрешенно сказала Лариса. - Это письмо для тебя. Прощальное. Я написала его в ответ на твое, только не отправила. Прочитай. Потом, не сейчас. А сейчас уходи.
Она резко открыла дверь, и в комнату тотчас же влетела испуганная мать. Екатерина Александровна пытливо заглянула в глаза дочери.
- Ларочка? Николай Степанович? Могу ли я надеяться, на то, что...
- Не на что надеяться, мама, - сердито сказала Лариса. - Николай Степанович уже уходит.
- Я уезжаю, Лери, - поспешил сказать Гафиз. - Я напишу тебе об этом, поскольку разговаривать ты не хочешь. Я прошу тебя уехать со мной. Тебе решать. Мое почтение, Екатерина Александровна.
Он пошел к двери, тщетно надеясь, что Лери остановит его. Она молчала. "Так мне и надо, сам виноват, - подумал он. - Получился какой-то дурацкий водевиль, со стрельбой, матушкой и пустыми объяснениями. Никогда не надо пытаться отвратить неизбежное!".
- Николай Степанович, куда же вы? Может быть, чаю? - вмешалась Екатерина Александровна. "Впору было бы водки", - подумал Гумилев. Он обернулся, подчеркнуто почтительно поцеловал Екатерине Алексадровне руку и ответил:
- В другой раз, госпожа Рейснер, в другой раз...
Лариса все-таки не удержалась - выбежала за ним в парадное.
- Прочти письмо, Гафиз, - тихо сказала она. - Ты все поймешь...
Он взял ее за плечи:
- Леричка, как ты не понимаешь, нам не нужны прощальные письма. Мы еще можем быть вместе...
Лери печально покачала головой, мягко, но решительно отвела его руки и скрылась за дверью. Он снова остался один. В который раз... Незадачливый Дон Жуан...
Уже на улице, у порога дома, она развернул письмо Лери.
"В случае моей смерти все письма вернутся к Вам. И с ними то странное чувство, которое нас связывало, и такое похожее на любовь", - нервным, неровным, ломающимся почерком писала Лери.
"Смерти? Какой еще смерти?", - тоскливо подумал Николай Степанович. Что еще решила натворить эта наивная очарованная душа, которая мечется сейчас между любовью и обидой? Наверное, она написала это письмо перед тем, как выстрелить в зеркало...
Ах, Леричка, Леричка, ну разве можно так? Ладно, разрушила их отношения, но смерть-то зачем? Легко и даже красиво, вот так, на словах, торопить ее приход, не видев и не зная ее. Костлявая особа сама явится за тобой - в свой срок. Вздор, вздор, обычное девическое преувеличение, ничего она с собой больше не сделает - с нее и зеркала довольно! А вот в революцию она теперь ринется, очертя голову, как в пропасть или как к спасению! Не удержать, не отговорить...
"И моя нежность - к людям, к уму, поэзии и некоторым вещам, которая благодаря Вам - окрепла, отбросила свою собственную тень среди других людей - стала творчеством. Мне часто казалось, что Вы когда-то должны еще раз со мной встретиться, еще раз говорить, еще раз все взять и оставить. Этого не может быть, не могло быть. Но будьте благословенны, Вы, Ваши стихи и поступки. Встречайте чудеса, творите их сами. Мой милый, мой возлюбленный. И будьте лучше и чище, чем прежде, потому что действительно есть Бог.
Ваша Лери".
"Господи, Боже ты мой, - тоскливо подумал Гафиз, - опять сподобился - прощальное письмо... "Прощайте, будьте благословенны!". Ах, Лери, Лери, пропащая душа, нельзя же так! И ведь, самое обидное, что действительно любит меня по-прежнему, а видеть не хочет. "Будьте лучше и чище, чем прежде...". Это дословно значит: не будьте Дон Жуаном, дорогой Гафиз, но если даже изменитесь, - меня вам все равно не видать! Милая моя Лери-Пери, зачем ты делаешь это с нами обоими? Ответ ей не нужен. И все-таки я отвечу. Только стихами. Их она не оттолкнет".
Он шел по Каменному острову и скорее для себя, чем для нее, сплетал в мыслях стихотворную вязь. Он обязательно отправит эти стихи ей из Окуловки - вместе с письмом, или вместо письма:
"Взгляните: вот гусары смерти!
Игрою ратных перемен
Они, отчаянные черти,
Побеждены и взяты в плен.
Зато бессмертные гусары,
Те не сдаются никогда,
Войны невзгоды и удары
Для них - как воздух и вода.
Ах, им опасен плен единый,
Опасен и безумно люб, -
Девичьей шеи лебединой,
И милых рук, и алых губ".
Франция, Ля-Куртин, июнь 1917 года
Уехать прочь от трупного смрада разлагающейся России Гумилеву не удалось. Февральская революция застала его еще в Петрограде, а Октябрьская догнала уже во Франции. Даже в относительно благополучную по военным временам парижскую жизнь настырно просочился отвратительно-приторный запах войны и бунта. Весной 1917 года, вскоре после первой революции, Гумилев получил назначение на Салоникский фронт, к генералу Франше д`Эспере, в сражавшиеся против болгар в горных теснинах Македонии русские экспедиционные части. Однако, добраться удалось только до Парижа. Неожиданно для себя, в столице Франции, хорошо знакомой еще по скитальческой юности, он оказался необходим сразу нескольким российским представительствам. Скромную, казалось бы, персону прапорщика Гумилева принялись оспаривать друг у друга представитель российского командования генерал Занкевич и военный комиссар Временного правительства Рапп. Быть может, в Париже, где даже в военных делах сохранялся заметный налет богемности, каждому хотелось украсить свою свиту литературной знаменитостью... А может быть, среди десятков пьянствовавших и распутствовавших в "столице мира" российских офицеров, вконец деморализованных и впавших в безделье, нелегко было найти способного работать человека. Работать Гумилев умел, сейчас, пожалуй, даже упорнее и злее, чем раньше. В конечном итоге Занкевич, скрепя сердце, откомандировал его к Раппу.
