Этого Раскольников не мог не только понять, но и стерпеть. "Теперь!" - отчетливо и яростно проговорил голос внутри. Он рванул на себя ящик стола, достал револьвер и почти с наслаждением взвел курок. Ну, значит будут два мертвеца... И плевать, что потом! Он поднял оружие и привычным движением приставил его к этому ненавистному гладкому белому лбу в темных завитках влажных от пота кудрей.
- Ты скажешь, что никогда не любила его, - чеканя каждый слог, словно приговор, сказал он. - Ты будешь со мной, или не будешь вообще.
Лариса молчала. Он смотрел ей в глаза, но в двух бездонных серо-зеленых безднах читался не страх, а уверенность в своей правоте и победе. Раскольников не выдержал этого взгляда и снова отвел оружие. Она снова победила. Он снова сдался.
- Я любила его, - повторила Лариса. - Несмотря ни на что. А ты скрыл от меня его смерть. Я могла бы его спасти, если бы не торчала вместе с тобой в этой проклятой стране! Надо было писать не Бакаеву с Дзерджинским, а лично Ильичу или Троцкому!
- Тогда ты погубила бы нас... - устало пробормотал Раскольников. В ее глазах читалось такое презрение, что Раскольников отпрянул от жены, как от прокаженной, и, тяжело дыша, прислонился к стене. Казалось, только сейчас он заметил раны на руке и стал рассматривать их почти с изумлением.
- Вспомни, как мы ладно жили в последнее время, - в голосе Раскольникова зазвучала ностальгическая нежность. - Наконец собственный дом. Сад. Страна, в которую нас послала партия...
- В этой стране нас ненавидят, и этот дом - не наш. - Лариса устала сдерживаться и теперь выплескивала в лицо мужу невысказанные вовремя упреки. - Мы не можем выйти на улицу без охраны. Здесь - мы как в тюрьме, ни шага не сделаешь, чтоб об этом не узнал Амманула. Наверное, ему очень нравится подсматривать за чужой жизнью... А может - забирать ее? Наверное, наш друг-эмир найдет очень забавным, что советский полпред едва не застрелил полпредшу...
Раскольников невольно съежился и оглянулся по сторонам.
- Ларисонька, лебеденочек, что ты говоришь?! В этой стране мы - влиятельные люди, мы живем и, кажется, неплохо. А дома, похоже, нас бы просто шлепнули за сочувствие Кронштадскому мятежу...
- Ну и пусть, - ответила она почти равнодушно. - Я так устала... Устала быть валькирией революции и провожать в последний путь погибших героев. Вокруг слишком много мертвецов, наверное, больше, чем живых. Вот и Гафиза больше нет...
- Что-то раньше ты никого не жалела! - оскалился Раскольников, - Сколько контры мы отправили к праотцам... Замечу: ты тогда улыбалась. Помнишь баржи, которые мы топили на Волге? Ты не пожелала спасти даже того офицерика, мичмана, который крутил с тобой роман на даче в Райволе... А я бы его пожалел! Он еще звал тебя Ларой, этот мальчишка...
- Мне было его жаль... - Лариса медленно провела рукой по лицу, словно пытаясь стереть тяжелое воспоминание. - Но я не могла его спасти...
- Но ты даже не просила меня об этом! - огрызнулся Раскольников.
- Не просила. И знаешь - почему?! Ты ревновал меня к нему, как сейчас ревнуешь к Гафизу. А баржи с пленными, которые мы топили на Волге, ты думаешь, я смогу когда-нибудь о них забыть?! Тогда мы убивали врагов, врагов революции. Тогда я верила в нашу правоту, но теперь... - в голосе Ларисы впервые за этот разговор отчетливо прозвучало отчаяние.
Раскольников, кажется, справился с собой. Он оторвал от простыни длинную полосу и стал сосредоточенно бинтовать порезанную руку. Жена больше не позаботится о нем. Он знал это, и ему вдруг стало все равно. Что-то оборвалось в душе, как струна... Нет, как поддерживающий мачту канат на погибающем в шторм корабле.
- Для валькирии революции ты слишком сентиментальна. - Он вдруг стал непривычно ироничным и едким. - И слишком любишь контрреволюционные стишки. Я так и не смог отучить тебя от любви к этой рифмованной декадентской шелухе. Ладно, я знаю, ты будешь просить мать взять к себе девчонку Гумилева, тем более что по вдове твоего Гафиза давно плачет баланда на Шпалерной. Разрешаю, бери. Конечно, лучше бы ты родила нашего ребенка, а не подрывалась каждый раз в абортарий... Хотя, сейчас уже поздно. Всегда было поздно.
Ларисе внезапно стало жаль Раскольникова: он был чужим, он оказался в ее жизни случайно, когда она, измученная разлукой с Гафизом, заткнула этим браком дыру, сквозь которую в корабль ее жизни хлестала соленая, как слезы, морская вода. Но разве Федор был виноват в ее предательской слабости и неспособности остаться одной? Она впустила в свою жизнь чужака и навсегда связала себя с ним тяжелым морским канатом. И теперь они оба страдали, как рабы на галерах, прикованные одной цепью к скользкой от крови и слез палубе.
Тщетно пытаясь справиться с внезапно нахлынувшей жалостью к мужу, Лариса села рядом с Федором, обняла его - должно быть, для того, чтобы смягчить нанесенный удар. А потом уверенно, жестко продолжила: "Я попрошу маму забрать к себе Лену Гумилеву. Я должна вернуться в Россию. Я крепко рассержу товарищей из Москвы - и тогда меня отзовут".
- Хочешь раздразнить Москву... Ну... Купи для представительских выездов слона с паланкином наверху, они здесь недешевы! - с издевательским смешком посоветовал ей Раскольников. - Белого и клыкастого, как у старшей эмирши. Заодно покажешь нашим не в меру наблюдательным товарищам, что ты контролируешь Амманулу! Что он готов заменить свою жену-француженку на тебя! А ты готова стать эмиршей, отгородиться от Москвы и устроить здесь собственное королевство. Чтобы потом убить эмира моими руками и заменить его... на меня! Тогда точно поедешь в Россию. До границы с предписанием, а дальше - под конвоем, и даже я не смогу тебе помочь.
- Ты прав, Федор, - совершенно серьезно ответила Лариса. - Я непременно куплю слона. Я сделаю все, что угодно. Заменить эмира на тебя - хорошая идея! Но тогда я отдам тебе во вторые жены нашу драгоценную эмиршу. Я хочу домой - в Россию!
- Опомнись, Ларисонька! - в голосе Раскольникова теперь прозвучал неподдельный страх. - Не зли Москву! Ты что, не помнишь, что за это бывает? Не только тебе! Подумай о родителях, о друзьях, если я для тебя ничего не значу! Всех прошерстят! Только черт знает, кто где окажется... Мы и так в черном списке, не знаешь, что будет завтра. Я изо всех сил пашу в этой проклятой дыре, чтобы реабилитироваться перед партией за Кронштадт! Или хотя бы отсрочить... Ты что, соскучилась по Агранову и компании?! Да они сейчас прислонят нас обоих к стенке со всем революционным энтузиазмом!!
- С тобой ничего не случится, Федор... Только со мной. Отзовут только меня. - ледяным тоном оборвала его Лариса. Он вдруг стал ей противен со своим обывательским страхом. Не такой уж, оказывается, он железный, когда речь идет о собственной, а не о чьей-то другой смерти. Она вспомнила с дрожью отвращения, как совсем еще недавно, в письме к одному из друзей-поэтов, назвала мужа "несгибаемым воином и революционером". Революционером он был, а вот воином - едва ли. Скорее просто убийцей.
- Мы уедем отсюда вместе или... - теперь Раскольников снова не просил, а угрожал.
