- Вы не слыхали, Виктор Владимирович, как там Гумилев? По-прежнему читает лекции студистам, преподает в Институте живого слова? Живет в ДИСКе - Доме искусств?
Хлебников не смог скрыть удивления. Он, как и многие "певчие птицы" из богемного мира, знал о коротком и трагически-напряженном романе Рейснер и Гумилева, но полагал, что женщина, которая в стихах и прозе называла себя Ариадной, должна ненавидеть бросившего ее Тезея. Хотя, кто из них кого бросил - непонятно... Но она, оказывается, не ненавидела, а любила, любит до сих пор: иначе к чему этот робкий вопрос, это предательское смущение, дрожь в голосе, румянец на щеках, неумелое и неудавшееся желание скрыть свою заинтересованность в судьбе Николая Степановича?
О Гумилеве Хлебников знал мало. Слышал, правда, что над Николаем Степановичем сгущаются тучи, что, выступая перед матросами Балтфлота, Гумилев с вызовом и бравадой прочитал смолящим махру "братишкам" стихотворение о портрете государя императора, подаренном какому-то абиссинскому шейху.
- Говорят, недавно Гумилев выступал перед матросами, - сказал наконец Хлебников. Стихи читал. Говорил о времени. У Николая Степановича, изволите ли видеть, тоже есть своя теория времени.
- И какая же? - пытаясь скрыть предательскую дрожь в голосе, спросила Лариса.
- Эта теория едва ли понравится вам, - ответил Хлебников. - Вы на других позициях.
- И все же, расскажите! - настаивала Лариса. - Если Гумилев рассказывал об этом матросам, то и мы можем знать.
- Ну что же, извольте. Николай Степанович говорил, что в древние времена власть принадлежала жрецам-духовенству, затем - воинам, сейчас же наступил период власти пролетарской, но он ложен...
- Ложен? - товарищ Абих изумился не самой идее (для него этот вопрос тоже оставался открытым), а дерзости (или мужеству) Гумилева, который осмелился говорить такие контрреволюционные вещи буйным балтийским "братишкам".
- Точно так, ложен, - продолжил Хлебников. - Когда же этот период закончится, власть перейдет к поэтам, к людям высшего разума, и тогда...
- Что тогда? - ахнула Лариса.
- И тогда наступит новая, прекрасная жизнь, о которой все мы можем только мечтать!
- Себе, как видно, он предназначал русский престол! Вы же, милейший Виктор Владимирович, насколько я помню, уже застолбили всемирное президентство или что-то подобное? - насмешливо заметил Абих. Он незаметно подливал себе в чай спирт из карманной фляжки (исключительно для профилактики малярии), и фантастическое несоответствие "светского вечера" реальности начало вызывать у него сарказм. - Опасные разговорчики ведет наш Николай Степанович. Как бы его империя не ограничилась после этого парой аршин в длину и одним в глубину!
Абих увидел, как побледнела при его последних словах Лариса, но это доставило ему мстительное удовольствие: он мог еще согласиться делить ее с Раскольниковым, но не с половиной же богемного Петербурга! После этого разговор скомкался, сломался и сошел на нет. Спирт они допили вдвоем с Председателем Земного шара и отправились спать. Всю ночь снилась прежняя жизнь, при чем, как назло, не только до семнадцатого, но и до четырнадцатого! Товарищ Абих проснулся в отвратительном расположении духа и, очертя голову, отправился докладывать Раскольникову.
"Еще один рифмоплет и, верно, жрать хочет", - вопреки ожиданиям, только презрительно бросил Раскольников, сразу распознавший в диковинном госте очередного из числа той вечно нищей и прожорливой поэтической братии, которую его супруга подкармливала флотскими пайками. "Федор, неужели ты не понял, это же Хлебников! - возмутилась присутствовавшая при докладе Лариса. - Сам Велимир, Председатель Земного Шара, друг Маяковского". "Какой-то он потасканный для Председателя Земного шара", - хохотнул Раскольников, знавший наверняка, что жена "подкормит" гостя реквизированным у иранцев рисом. Поэтишки все время ошивались вокруг его супруги, о чем-то просили, на что-то надеялись, а она всегда готова была снизойти к их нуждам. И вот еще один свалился, на его голову! Даже в Персии достали! И добро бы этот Велимир писал идеологически правильные революционные стихи, как, например Маяковский... Или, хотя бы, как вступивший в Компартию Брюсов. Нет, этот был всего лишь когда-то сочувствующим, да и то не сумел отречься от декадентской шелухи, которой так опасно увлекалась его супруга.
Тем не менее, полубезумный оборванец с клеенчатой коробкой на голове забавлял и не казался опасным. По настоянию Ларисы, "поэтишку" взял на поруки товарищ Абих, тем более, что, как было известно командующему Волжско-Каспийской флотилией, поэзию товарищ Абих и сам любил. Рудольф Петрович даже попытался поместить стихи "дервиша" в газете "Красный Иран". "Дервиш", в свою очередь, воспел в стихотворении медную чернильницу в виде верблюда, украшавшую стол товарища Абиха, и даже написал портрет секретаря Политотдела, в котором Абих не без обиды опознал себя, похмельного наутро после давешней беседы за "чаем". "Рудольф Петрович, а известно ли вам, что когда Анненков писал Блока, он специально три ночи водил его по кабакам, дабы добиться романтической бледности и роковых теней под глазами? - беззаботно парировал Хлебников - А тут - такая находка!" "Ну-ну, - оскалился Абих, - О Русь моя, жена моя... Я пригвожден к трактирной стойке! Знаем, читали... Только здесь даже трактира порядочного нет! Велимир Владимирович, может снова спиртику?"
Узнав о том, что Хлебников прижился при его штабе, Раскольников подумал, что из "поэтишки", может быть, выйдет толк. "Гуль-мулла!", - кричали энзелийские мальчишки, завидев странного длинноволосого человека с футляром от печатной машинки на голове. "Они называют меня "священником роз", - рассказывал польщенный Хлебников товарищу Абиху. "Не священником роз, а русским муллой. Роза на их языке будет "гюль"! А "гуль", это даже не "русский", а так, вроде: "кацап". Если на то пошло, по-местному вас было бы этичнее назвать "урус-дервиш", священного сана-то вы не несете!", - уточнял Абих, отменный знаток Персии и местных нравов. Но Хлебникова бесполезно было убеждать в неточности собственного перевода: он намеревался, подобно дервишу из пьесы Гумилева "Дитя Аллаха", рассыпать в этом краю роз мудрость, как цветы...
Лариса же была в восторге от Гуль-муллы и продекламировала мужу новое стихотворение странного гостя:
"Видите, персы, вот я иду
По Синвату к вам.
Мост ветров подо мной.
Я Гушедар-мах,
Я Гушедар-мах, пророк
Века сего и несу в руке
Фрашокерети (мир будущего)".
"Тьфу ты, даже не выговоришь! И это ты называешь стихами? А рифма где? - оборвал ее Раскольников, и назидательно добавил: "Мир будущего несем сюда мы, Персармия". "Но, Федор, ты даже не потрудился дослушать, - невозмутимо заметила Лариса, - А там говорится:
Персия будет советской страной,
Так говорит пророк."
"И без пророков таких босоногих справимся", - бросил Раскольников. Тем не менее, после настоятельных просьб Ларисы он сдался и назначил Хлебникова на должность "лектора Летучего красного отряда", отправлявшегося на штурм Тегерана, с назначением ему постоянного довольствия. Впрочем, переодеваться в гимнастерку и обмотки Гуль-мулла не захотел, так и отправился, верхом на ободранном обозном ослике, в рубище и своем причудливом головном уборе.
