Жоржу Лариса помогала охотно, но Одоевцева - ученица Гумилева и, по слухам, его последняя любовь, раздражала товарища Рейснер. Равно как и другие, некогда близкие к Гафизу дамы - Маргарита Тумповская, Ольга Арбенина, Нина Берберова и, конечно, вдова - Анна Энгельгардт. Только к Ахматовой Лариса испытывала благоговейный восторг и готова была помогать ей - без тени ревности и боли. Но не Одоевцевой и не Энгельгардт! Впрочем, ради Жоржа Иванова пришлось помочь и контрреволюционной поэтессе Одоевцевой, писавшей клеветнические баллады о красноармейцах. В одной из таких баллад Одоевцева обвинила красноармейца в подмешивании в хлеб толченого стекла. Лариса немедленно откликнулась на эту балладу жесткой заметкой, походившей на обвинительный приговор - товарищ Рейснер считала, что такие ученицы компрометируют Гафиза. Но теперь и Жорж Иванов, и Одоевцева были далеко - в сытой буржуазной Европе - и Лариса почувствовала себя немыслимо одинокой. Гафиза расстреляли, Жорж уехал... "Иных уже нет, а те далече", - Лариса впервые до конца поняла болезненный и горький привкус этих пушкинских строк.
- Какое счастье, нет, какое чудо, что мы снова собрались здесь! А я-то думала, что "Собака" закрылась навсегда! Еще тогда, в пятнадцатом! - проигнорировав язвительную реплику незнакомого юнца, воскликнула комиссарша.
Она уже забыла о том, что сама носила комиссарскую кожанку и летала на коне перед строем, что она - тот самый "кровавый лебедь". Ларисе казалось, что она снова среди друзей, и не было ни Первой мировой, ни революции, ни Гражданской. Славное боевое прошлое вспыхнуло пожаром и тут же погасло, как будто его и не было.
- Мы собрались, но не все, - глухо, скорбно ответил ее неизвестный собеседник, и счастливое забытье мгновенно рассеялось. - Вы же знаете, товарищ Рейснер, что Николая Степановича расстреляли...
Лариса вздрогнула, как от удара, и по минутному замешательству "товарища Рейснер" молодой поэт, слушавший лекции Гумилева в петроградском Институте живого слова, понял, что это напоминание может иметь для него самые неприятные последствия. Он замолчал и отвернулся.
- Знаю ли я? - прошептала ему в спину Лариса. - Мне ли не знать? Я хотела спасти его, но не успела... Если бы в это время я была в Петрограде!
Но юнец-поэт уже не слушал Ларису, он перешептывался с сидевшей рядом гражданкой, которую называл Идой. Лариса догадалась, что это ученица Гумилева, поэтесса Ида Наппельбаум, которая не побоялась носить Гафизу передачи в тюрьму. Ида бросила на Ларису быстрый, вопрошающий взгляд и тут же отвернулась.
Ларисе хотелось поговорить с этой девушкой, сделавшей то, на что не осмелилась вдова - Аня Энгельгардт, но короткий, укоряющий взгляд Иды попал ей в самое сердце. "Почему вы не спасли Николая Степановича? Почему вы не попросили за него своих товарищей-чекистов?" - спрашивали темные, глубокие глаза Иды. Оставалось смотреть на сцену, но и происходящее там не принесло Ларисе облегчения.
- Лера, нет! Что сказать ты хотела?
Вспомни, лебеди верят в Христа.
Горе, если для черного дела
Лебединая кровь пролита, - обратился к героине ее жених, исландский царевич-поэт Гондла, и Лариса машинально коснулась рукой шеи, как будто хотела нащупать нательный крестик, которого давно уже не носила. Она лишь иногда ощущала его холодный след - похожий на прикосновение к телу прозрачной морской влаги...
"Снитесь Вы мне почти каждую ночь. И скоро я начинаю писать новую пьесу, причем, если Вы не узнаете в героине себя, я навек брошу литературную деятельность", - эти слова из письма Гафиза, как обломки разбитого штормом корабля, всплыли из глубин ее памяти.
Лариса, как погибающий от жажды человек, вдруг оказавшийся у спасительного родника, пила каждое слово актеров, она снова оказалась в стане побежденных, всех этих богемных людишек, которых так презирали ее красные друзья. Красивое лицо Ларисы стало сейчас прекрасным: никогда, даже в минуты упоения властью и силой, она не была такой...
Декорации изображали сосновый лес с просветами небесной голубизны. Лес полыхал зловещим алым заревом, и Лариса представила, как блуждает в этом лесу вместе с товарищами по ежедневному делу террора, которое они привыкли называть делом революции. Впрочем, где-то в глубине своей разрывающейся надвое души Лариса поставила между этими понятиями знак равенства, казавшийся ей утлым мостиком, раскинутым над бездной. И в эту бездну она неминуемо должна была упасть...
По ходу действия герои пьесы - безжалостные исландские воины (волки, как они называли себя) должны были и на самом деле превратиться в волков. Лихорадочно работающее воображение Ларисы тут же нарисовало ей картинку из детской сказки об оборотнях, но вдруг она ощутила, как уверенно и властно, древним запахом крови и леса, говорит в ней самой жестокая, "волчья", душа.
- Красной кровью наполнены чаши,
Что-то варится в медных котлах...
Унеси меня к родине нашей
На своих лебединых крылах! - взмолилась исполнительница роли Леры, обращаясь к Гондле, и Лариса вспомнила о Раскольникове, увидела, на экране памяти и воображения, его холодные, темно-карие глаза, полыхавшие безжалостным, "волчьим" блеском. "Он - "волк", - подумала она. - Я вышла замуж за волка. А Гафиз был лебедем...". И ей захотелось бежать - от прошлого, от себя самой, от мировой революции... Лариса вышла из зала.
Сначала она долго сидела в холодном, нетопленом фойе. Сидела молча - без слез и слов, в бессилии отчаяния. Потом все-таки вернулась в зал и досмотрела пьесу. Она не выдержала только одного, криков: "Автора! Автора!". На сцену автора вызывали те, кто не знал о его расстреле. "Комиссарша" ни с кем не стала прощаться, она не хлопала актерам и не пожимала руки знакомым. Она лишь в последний раз посмотрела на мир, который окончательно и бесповоротно теряла. Она стала "волчицей", и дорога сюда ей заказана. Валькирия Лера не сядет в ладью с телом царевича Гондлы, а нежная девочка Лаик давно мертва. Лаик умерла тогда, когда не сумела спасти Гафиза или хотя бы проводить его в последний путь. Валькирии Лере оставалась только роскошь раскаяния.
Глава вторая. Две Леры
- Он вошел в зал, когда мы репетировали. Сел в первом ряду, вынул портсигар, и иногда легко, еле слышно, постукивал по нему пальцами, как будто отбивал такт. У него были удивительные руки - красивые, точеные, я ни у кого больше не видела таких. И глаза - серые, косящие, в них можно было отразиться, как в озере, если подойти совсем близко, но я не отважилась на пристальный взгляд. Я стояла у края сцены и произносила монолог Леры: "Я приду к ним, как лебедь кровавый...".
- Что же было потом, Гаяне?
- Когда мы закончили, он сказал мне: "Как вы похожи на одну женщину..." Я думаю, он имел в виду вас, Лариса Михайловна. Потом представился: "Меня зовут Николай Гумилев, я автор этой пьесы". Он сказал это так просто, так обыденно, так буднично, но нам показалось, что произошло чудо. Как мог петроградский поэт оказаться в этот день в Ростове-на-Дону в камерном молодежном театре, да еще и на репетиции собственной пьесы?! Слишком много совпадений, не правда ли? А потом он помог нашей труппе переехать в Петроград. Но не успел прийти на премьеру. Его расстреляли... А вместо него на премьеру пришли вы...
