«Я принёс большой ущерб государству…»
Будучи в Монголии, Миронов уже отлично понимал — нельзя останавливаться самому. Нужно предлагать новые и новые карательные акции — захотят, сами остановят. Иначе — судьба целого ряда региональных чекистов-начальников, расстрелянных за недостаточную активность в репрессиях. Перемещение в Москву он воспринимал как полное доверие вождя к своему верному слуге, прекрасно справившемуся с ответственным поручением.
В столице Мирошу и Агу ждала шестикомнатная квартира в знаменитом Доме правительства и бесконечные приёмы, на которых эта блестящая пара обращала всеобщее внимание. Мундир комиссара госбезопасности был сменён на безукоризненный фрак, но полного спокойствия всё же не было — аппарат наркомата иностранных дел «чистили» беспощадно. Как-то кузен Миронова, видный разведчик-нелегал М. Д. Король, жёстко сказал родственнику: «У тебя, наверное, руки по локоть в крови. Как ты жить можешь? У тебя остается один только выход — покончить с собой». На это Миронов не менее жёстко усмехнулся: «Я — сталинский пёс и мне иного пути нет!»
По информации Агнессы, Сталин не раз встречался с Мироновым, присматриваясь к нему и демонстративно игнорируя присутствие наркоминдела М. М. Литвинова. Возможно, он планировал бывшего чекиста на пост наркома, но затем окончательно решил идти на тесное сближение с Гитлером и всё переиграл. Возглавить наркомат должен был истинный ариец. Литвинов каким-то образом всё же уцелел, а его заместители и начальники отделов НКИД косяком пошли под нож.
Фриновский, давний покровитель Миронова, был переведён из НКВД во флот и потерял прежнее значение. Сам Сергей Наумович, очень довольный постоянными повышениями, до некоторых пор не опасался попасть под пулю. Но в конце 1938-го целыми толпами в тюрьмы загремели, казалось, всесильные начальники отделов союзного НКВД и главы местных управлений НКВД — все, как на подбор, орденоносцы и депутаты. Одновременно благополучно перешедший в НКИД Миронов стал свидетелем расправы над множеством дипломатов — и только тогда испугался по-настоящему. Миронов со временем всё больше и больше боялся ареста и, твердя жене: «Я ничего не понимаю, ничего!», даже забаррикадировал комодом дверь грузового лифта, поднимавшегося прямо в квартиру. Он очень опасался, что его могут взять спящим и под подушкой постоянно держал именной маузер.
Новый, 1939-й, год Мироновы встретили на ёлке в Кремле, сидя неподалеку от вождя народов. А уже 6 января Миронова арестовали. Неурочный вызов на работу прямо с дружеской вечеринки объяснил ему всё. Маузер Миронова лежал в квартире, где его наверняка ждали. Побродив шесть часов по улицам Москвы, замнаркома обречённо пришёл в НКИД, откуда его сразу увезли на Лубянку
[298].
Следствие по делу (вёл его напористый и беспощадный Павел Мешик, четырнадцать лет спустя удостоенный чести получить пулю вместе с самим Берией) шло больше года. Много знавший и много чего наделавший Миронов был обречён. И сибирские, и монгольские дела превращали его в заговорщика, «сообщника Ежова» (об этом вспоминал в 1953 г. сам Мешик, уже будучи под стражей), стремившегося дискредитировать советскую власть незаконными репрессиями.
Понимая правила игры, на следующий же день после допроса Берией, 27 января 1939 г., Миронов написал новому наркому внутренних дел обычное для практики тех лет заявление, в котором заявил о готовности с полной откровенностью изложить известные ему факты враждебной деятельности, проводившееся в органах НКВД Ежовым, Фриновским и другими руководителями. И заявил о том, что в июле 1937 г. Фриновский ему поведал, что Ежов намерен свергнуть руководство страны и лично встать у руля. Для этой цели Ежов намерен использовать аппарат НКВД и обстановку массовых репрессий с целью вызвать всеобщее недовольство и недоверие к власти
[299]. Между тем арест Ежова и Фриновского последовал только в апреле 1939 г.
На следствии Миронов, в частности, показал: «За период своей антисоветской деятельности в Новосибирске до августа 1937 г. я принёс большой ущерб государству. Он определяется не только количеством невинных жертв, но и теми настроениями населения, которое воспринимало эти аресты. […] Я, как участник заговора, пропускал через тройку липовые дела на лиц, среди которых была некоторая часть ни в чём не повинных партийных и советских активистов. […] Я успел пропустить через тройку около (далее в документе следует прочерк — А. Т.) человек и за все невиновные жертвы, попавшие в это число, несу ответственность». Признал Миронов вину и за преступления, совершённые в Монголии
[300].
Незадолго до ареста Миронов на всякий случай договорился с женой об условных фразах, которые будут говорить о ситуации на следствии. Миронову разрешали писать, и несколько месяцев он сообщал, что дела идут неплохо. Но, получив очередное письмо, Агнесса поняла, что всё идёт к страшной развязке. И неудивительно — Миронов (вместе с другими серьёзными арестантами, числившимися за Мешиком — М. С. Кедровым, его сыном разведчиком И. М. Голубевым) по указанию бериевского зама Б. З. Кобулова был переведён в страшную Сухановскую тюрьму. Вероятно, потому что поначалу отрицал заговорщицкую деятельность, надеясь быть обвинённым только в служебных преступлениях и уцелеть. Камеры в Сухановке были нарочно сделаны сырыми и холодными, а следователи особенно изощрённо истязали свои жертвы. Что касается Мешика, то он подчас появлялся в тюрьме совершенно пьяным и бросался избивать заключённых
[301].
Между тем вождь народов в январе 1940 г. согласился с предложенным Берией большим расстрельным списком на почти четыре сотни человек, в котором оказались и десятки видных ежовцев вместе с самими Ежовым и Фриновским. Там же оказались и И. Бабель с Вс. Мейерхольдом, и П. Малянтович с М. Кольцовым. Первая жена Бухарина Надежда Лукина, брат Ежова, жена и сын Фриновского, Роберт Эйхе также не избегли попадания в этот проскрипционный список. Сам Миронов, работавшие начальниками отделов у него в Сибири А. И. Успенский, С. П. Попов и И. Я. Бочаров тоже были в этом списке, так же как и приглашённые им в МНР новосибирские контрразведчики М. И. Голубчик и А. С. Скрипко…
Утром 22 февраля 1940 г. Агнесса проснулась от непонятного давящего чувства и на всякий случай записала дату. Много лет спустя она узнала, что именно в ночь на 22 февраля Миронова расстреляли по обвинению в заговорщицкой деятельности
[302].
Агнессу же не тронули, ограничившись конфискацией имущества и квартиры, но в годы войны её посадили соседи по коммуналке, донеся куда следует об «антисоветских» разговорах. Жизнелюбивая и волевая Ага перенесла лагерные ужасы Казахстана, и после освобождения вернулась в Москву, деятельно, но тщетно добиваясь реабилитации Мироши. Тогда власти оправдали многих сгинувших в предвоенных чистках чекистов, но на Миронове висело слишком много грехов даже с точки зрения снисходительной к палачам прокуратуры. Агнесса, не зная, что кремированные останки Миронова покоятся в общей могиле «невостребованных прахов» на кладбище Донского монастыря, говорила: «…Никогда не будет места, куда бы я могла прийти и оплакать Мирошу. И это ему посмертная кара»
[303].
