Да, именно пятый пункт утопил нашего героя. На советских поляков летом — осенью 1937 г. обрушилась волна беспощадного террора. Все поляки, работавшие в НКВД, согласно августовскому приказу Ежова, подлежали немедленному увольнению и аресту. Ещё недавно подчинённые Барковского пеняли ему на то, что он как начальник не занимается физкультурой и не подаёт им должного примера. А уже 25 августа 1937 г. Барковский по телеграмме особоуполномоченного В. Д. Фельдмана был арестован его новосибирским коллегой М. А. Ивановым, после чего свежеиспечённого «польского шпиона» немедленно этапировали в Москву.
Первые три допроса состоялись 2 сентября, затем Барковского допросили 21 и 25 сентября. Ещё три протокола допроса относятся к октябрю, один (машинописный, то есть наверняка сводный, полученный в результате многочисленных незадокументированных допросов) был заверен следователем 26 ноября.
23 сентября в аппарате особоуполномоченного составили постановление об избрании меры пресечения и предъявлении Барковскому обвинения по ст. 58-1 «а» (измена родине). Постановление гласило, что арестованный «изобличается в том, что в 1919–1920 гг., являясь офицером царской армии, вёл активную борьбу с Советской властью, состоял на службе в банде и у белых в дроздовском полку. Находясь за границей, как бывший белый офицер был привлечён для работы и направлен в СССР бывшими работниками Разведупра РККА, ныне изобличёнными в шпионской деятельности против СССР».
Ему инкриминировали не столько сокрытие белогвардейского прошлого и проникновение в ОГПУ, хотя извивы биографии разведчика были прекрасно известны кому надо. Беда заключалась в том, что вербовщики Барковского были арестованы, и он автоматически превращался из старого разведчика во вражеского агента с не меньшим стажем. Через неделю после ареста экс-особист показал, что в октябре 1919 г. был мобилизован белыми и служил сначала в Виленском полку, а потом и в знаменитом Дроздовском полку — офицером команды связи.
После того как войска Фрунзе разгромили армию барона Врангеля и покончили с его попыткой создать государство в Крыму, Барковский повторил путь многих тысяч русских офицеров, бежавших в Константинополь. Следователям он рассказал, что служил у дроздовцев в Крыму не по заданию красных, а «по своим убеждениям», что эмигрировал не как сотрудник Разведупра, а как белоэмигрант, и что в турецкой столице вступил в банду Тарана, промышлявшую нападением на пароходы (так видный партизан П. Таран превратился в закордонного бандита). Далее Барковский оказался в зоне внимания нашей разведки и стал агентом Разведупра в 1922 г.
В протоколе от 26 ноября 1937 г. он вынужден был подписать «факт», что завербовавшие его в Софии резидент Разведупра Григорович (по всей вероятности, подлинное лицо) и С. Г. Фирин сразу привлекли Барковского к работе на Советскую Россию, но потом сказали, что являются шпионами… и как поляка заставили работать на польскую разведку. До 1923 г. Барковский работал в Болгарии, а по окончании первой своей зарубежной командировки Григорович и Ф. Я. Карин (резидент Иностранного отдела ВЧК-ГПУ в балканских странах) якобы поручили ему в Москве связаться с работником ОГПУ Ефимовым и действовать по его указаниям. Барковский нашёл-де Ефимова, но устроиться в центральном аппарате ОГПУ не смог и попал в Читу.
Оказавшись в Москве, Барковский пытался затянуть следствие, чтобы пережить кампанию борьбы с польскими шпионами и дождаться справедливого суда. Узник специально путал даты, чтобы ложность его показаний была как можно более очевидной. Следователям требовался обвинительный материал, который самим сочинять было трудно. Поэтому они охотно записывали всё, что говорил подследственный.
А он показал, что готовился совершить террористический акт над вождями страны: дескать, в ноябре 1935 г. через некую женщину его старый вербовщик Григорович сообщил Барковскому, что в Западную Сибирь приезжают Молотов и Каганович, так что пусть тот подготовится к покушению на них.
По словам Барковского, он не решился на теракт («не поднялась рука»), хотя имел к тому все возможности: руководил охраной приехавшего через неделю Кагановича и не раз бывал на квартире Р. Эйхе, где собирались приезжие члены Политбюро. Из-за этого Григорович во время встречи в Москве в 1936 г. назвал его трусом и больным… На самом деле Молотов и Каганович ненадолго приезжали в Новосибирск годом ранее, в сентябре и октябре 1934 г., когда Барковский ещё работал в Казахстане, поэтому любому непредвзятому человеку становилась очевидна надуманность этих выбитых из разведчика и контрразведчика показаний.
Последний наговор на себя Барковский был вынужден предпринять 17 декабря 1937 г., дав собственноручно написанные показания о работе на германскую разведку. К тому времени у чекистов уже были показания секретаря консульства В. Г. Кремера, давшего показания о шпионской работе двух десятков руководителей Запсибкрая. Один абзац показаний Кремера был посвящён нашему герою: дескать, в конце 1935 г. Барковского завербовал консул Германии в Новосибирске Г. Гросскопф; при вербовке особист якобы признался в своей давней работе на польскую разведку, заявив, что-де теперь с удовольствием поработает и на немцев.
Шпионская работа бывшего замначальника особого отдела заключалась в том, что он информировал германскую разведку о деятельности органов НКВД и выдал агентуру, освещавшую консульство. Действительно, весь обслуживающий персонал консульства был завербован ОГПУ-НКВД; агентом Особого отдела по кличке «Спортсмен» являлся сам Кремер.
По словам Барковского, он принял «Спортсмена» на связь после приезда, а тот ему вскоре сказал, что знает: Барковский является-де польским шпионом… Барковский был завербован Кремером в августе 1936 г. и рассказывал ему о поведении на допросах некоторых арестованных немцев. Более широкой информации не давал, так как опасался скорого ареста Кремера, на чём настаивали в УНКВД. А в январе 37-го Барковский передал Кремера на связь начальнику КРО Д. Д. Гречухину и больше с ним не встречался. К сожалению, узнать подробности действительной многолетней работы Кремера на советскую контрразведку невозможно, ибо его личное агентурное дело и дело-формуляр летом 1991 г. во время панической чистки документов КГБ были уничтожены «в связи с истечением сроков хранения»
[370].
Барковский не дождался открытого суда, на котором рассчитывал доказать ложность своих «признаний». Его фамилия была внесена Ежовым в специальный список, который незамедлительно оказался на столе в кабинете товарища Сталина. Список был невелик — всего 8 человек, поэтому вождь счёл возможным не визировать его лично (это бывало нечасто, обычно Сталин охотно скреплял расстрельный приговор своей подписью), а передал соратникам. Те — А. А. Жданов, В. М. Молотов, Л. М. Каганович и К. Е. Ворошилов — 3 января 1938 года поставили четыре автографа, обрекая восьмёрку суду по «первой категории»
[371].
