Настоятель не без гордости показывает гостям учреждения миссии — дом, безвозмездно построенный туземцами Муа, и красивую церковь, воздвигнутую архитекторами из тонганцев, которые работали не хуже своих французских собратьев.
Вечером — прогулка в окрестностях селения к древнему кладбищу Туи-Тонга, где надмогильные сооружения из сланца и коралла выполнены с восхитительным, хотя и примитивным искусством. Друзья посетили даже старинные насаждения — целую рощу из меа и баньянов, или гигантских смоковниц, с переплетающимися змеевидными корнями: в окружности такое разросшееся дерево бывает больше шестидесяти метров. Фрасколен произвел измерение, а затем, записав цифру в свою книжку, попросил настоятеля заверить ее. Попробуйте-ка после этого усомниться в существовании подобного растительного феномена!
Затем — хороший ужин и отлично проведенная ночь в лучших комнатах миссии. На другой день — превосходный завтрак, сердечное прощание с миссионерами и возвращение на Стандарт-Айленд как раз тогда, когда часы на башне ратуши бьют пять. На этот раз троим экскурсантам не пришлось прибегать к метафорическим преувеличениям, убеждая Себастьена Цорна, что эта прогулка навсегда останется в их памяти.
Наутро к Сайресу Бикерстафу явился капитан Сароль, и вот по какому поводу.
Некоторое количество малайцев — около ста человек — было завербовано на Новых Гебридах и привезено на Тонгатабу для распахивания целины на землях миссионеров. Вербовка эта была необходима ввиду полнейшей беспечности, скажем даже врожденной лености, тонганцев, живущих только сегодняшним днем. Работа эта недавно закончилась, и малайцы ждали только случая вернуться на свои родные острова. Не разрешит ли им губернатор совершить этот переезд на Стандарт-Айленде? Об этом и пришел хлопотать капитан Сароль. Через пять-шесть недель плавучий остров прибудет к Эроманга, и перевозка этих туземцев не слишком обременит муниципальный бюджет. Было бы невеликодушно отказать этим славным парням в такой пустяковой услуге. И губернатор дает свое разрешение, за что получает изъявления благодарности со стороны капитана Сароля, а также миссионеров Тонгатабу, для которых эти малайцы были завербованы.
Кто бы мог заподозрить, что капитан Сароль подбирает таким образом сообщников, что эти новогебридцы окажут ему помощь, когда придет время, и что он мог только радоваться, найдя их в Тонгатабу и водворив на Стандарт-Айленде?
Это последний день, который миллиардцы должны провести среди островов архипелага, ибо отплытие назначено на завтра.
Днем они могут еще присутствовать на одном из тех полугражданских, полурелигиозных празднеств, в которых с таким жаром участвуют туземцы.
Программа праздников, до которых тонганцы такие же охотники, как и их соплеменники на островах Самоа или на Маркизских, состоит из всевозможных плясок. Такого рода зрелища вызывают в наших парижанах величайшее любопытство, и вот, около трех часов дня, они съезжают на берег.
Сопровождает их господин директор, и на этот раз к ним пожелал примкнуть также и Атаназ Доремюс. Для учителя грации и хороших манер подобная церемония — дело самое подходящее. Себастьен Цорн тоже решился сопутствовать своим товарищам. Но его, конечно, больше интересует тонганская музыка, чем хореографические забавы населения.
Когда туристы явились на площадь, праздник был уже в полном разгаре. Тыквенные бутылки с соком кавы, добытым из корней перечного дерева, передаются по кругу. Напиток этот поглощают сотни плясунов — мужчины и женщины, юноши и девушки; у последних волосы кокетливо распущены по плечам: в таком виде девушки ходят до замужества.
Оркестр самый простой: флейта, издающая гнусавые звуки и именуемая фангу-фангу, и с дюжину нафа, то есть барабанов, в которые бьют по два раза с промежутками, и даже в такт, как подметил Пэншина.
Понятно, что благовоспитанный Атаназ Доремюс не может скрыть своего полнейшего презрения к танцам, совсем не похожим на кадрили, польки, мазурки и вальсы французской школы. Он без всякого стеснения пожимает плечами, в противоположность Ивернесу, которому эти пляски представляются в высшей степени своеобразными.
Это прежде всего танцы, которые исполняются сидя и состоят только из тех или иных поворотов верхней части тела, пантомимных жестов, раскачиваний туловища в такт музыкальному ритму, медленному и грустному, производящему на слушателя необычайное впечатление.
После такого раскачивания следуют пляски, которые исполняют уже стоя: тонганцы и тонганки вкладывают в них весь пыл своего темперамента, то сопровождая танец плавными движениями рук, то воспроизводя движениями ярость воина, стремящегося по тропам войны.
Члены квартета наблюдают это зрелище, как артисты, задавая себе вопрос: до чего дошли бы эти туземцы, если бы их возбуждала завлекательная музыка парижских балов?
И тут Пэншина — только ему и могла прийти в голову подобная мысль — предлагает своим товарищам послать в казино за инструментами и угостить танцовщиков и танцовщиц самыми бешеными и бравурными плясовыми мелодиями из репертуара Лакока, Одрана, Оффенбаха.
Предложение принято, и Калистус Мэнбар не сомневается, что впечатление будет огромное. Через полчаса инструменты доставлены, и бал тотчас же начинается.
С чрезвычайным изумлением, но и с не меньшим восторгом внимают туземцы звукам виолончели и скрипок, по которым так и летают смычки, наполняя воздух ультрафранцузской музыкой.
Представьте себе, они, эти туземцы, оказываются весьма чувствительны к музыкальным впечатлениям. Ведь давно уже доказано, что характерные танцы парижских народных балов возникают инстинктивно, что им научаются без всяких преподавателей, хотя Атаназ Доремюс и думает иначе. Тонганцы и тонганки соревнуются в прыжках, плавных покачиваниях, быстрых поворотах. И вот Себастьен Цорн, Ивернес, Фрасколен и Пэншина переходят к бесовским ритмам «Орфея в аду».
[26]
Тут уж сам господин директор не в силах устоять на месте и присоединяется к неистовой кадрили, исполняемой одними кавалерами, а учитель грации и хороших манер закрывает лицо руками, чтобы не видеть подобного неприличия. В самый разгар этой какофонии, ибо сюда примешиваются также гнусавые флейты и звонкие барабаны, исступление танцоров достигает крайних пределов, и неизвестно, до чего бы оно еще дошло, не случись тут события, положившего конец этой адской хореографии.
Один тонганец, высокий и сильный детина, восхищенный звуками, извлекаемыми виолончелистом из своего инструмента, бросается на виолончель, вырывает ее из рук музыканта и убегает с криком:
— Табу!.. Табу!..
Виолончель стала табу! К ней нельзя прикоснуться, не совершая святотатства! Жрецы, король Георг, вельможи его двора, все население острова восстали бы против нарушения священного обычая…
Но Себастьен Цорн знать ничего не желает. Он очень дорожит своей виолончелью, шедевром Гана и Бенарделя. И он летит по следам похитителя. Тотчас же за ним устремляются его товарищи. В дело вмешиваются туземцы. И все мчатся друг за другом.
