Снаряд весил больше пуда…
Боеприпас тут же пригодился – фашисты устроили подобие дзота в полуразрушенном флигеле.
– Огонь!
Точным попаданием от флигеля один фундамент остался. А тут «троечка» подвернулась – залепили «троечке» фугасным в бочину. Прободало, как полагается, и вывернуло танк наизнанку…
* * *
…Уже в темноте взвод Репнина вырвался на Крещатик и остановился на площади Калинина. Была ночь, но оранжевое зарево пожаров рассеивало мрак. В мрачном инфернальном свете чернело проемами здание бывшей Думы.
Репнин вылез из люка и криво усмехнулся. На его памяти тут все выглядело по-другому, а площадь назвали Майданом незалежности.
Здесь, на этом самом месте, где гибли советские солдаты, освобождая Киев от фашистской нечисти, будут бесноваться всякие «правосеки» и «атошники», селюки-западенцы станут жечь шины, а молодежь – самозабвенно скакать, словно взбалтывая в себе человечью гниль.
Пахло гарью, как смердело тогда, на Майдане, и к горечи тошных воспоминаний добавлялась чадная ёлочь. Бой стихал, отдалялся.
Неподалеку остановилось еще несколько танков. Их чумазые экипажи вылезали на броню, кричали, орали, изредка направляя в небо короткие очереди.
Репнин стоял на броне, ощущая под ногами дрожь, пускаемую дизелем, и мягко улыбался. Он поклялся себе, что никогда площадь Калинина не обратится в Майдан незалежности. Никогда над этим древним городом не спустят красный флаг, чтобы взвился петлюровский жовто-блакитный. Он не допустит такого позора.
И в этот самый момент прилетела пуля. За ней другая.
Падая, Геша подумал, что в него попали снайперы Парубия, подло расстрелявшего майдановцев.
«Долетели пульки из будущего…» – вспыхнуло в меркнувшем сознании. И потухло.
* * *
Очнулся Репнин среди белых стен, под белой простыней. И занавески на окне, в которые засвечивало солнце, тоже были цвета снятого молока.
В теле жило такое ощущение, как будто он пробудился от долгого мучительного сна. И больно было в том сне, и муторно, и противно. Или не спал он вовсе и все происходило по правде?
В палату заглянула нянечка, увидала, что пациент глазами хлопает, всплеснула полными руками и вынеслась вон.
Вскоре до Геши донеслись смутные голоса, быстрые уверенные шаги, и вот порог переступил военврач.
– Ну-с, – сказал он извечным «докторским» тоном, – как мы себя чувствуем?
– Паршиво, вообще-то, – честно признался Репнин, – но уже получше.
Врач стал осматривать раны, и Геша спросил:
– А какое сегодня?
– Четырнадцатое, батенька, четырнадцатое ноября.
– Надо же… ничего не помню.
– Крови из вас вытекло столько, батенька, что и вовсе неясно, как вы вообще выжили! Ну, что ж, раны подживают, а крови прибавится, дело молодое.
Репнин поворочался и осведомился:
– А остальные где?
– Двое ваших в соседней палате, оклемались раньше вашего. Да вы не беспокойтесь, все будет хорошо!
– Надеюсь… – вздохнул Геша.
Весь день он провалялся, после завтрака и обеда погружаясь в сон. Раны уже не болели, начинали чесаться – подживали, а слабость… Правильно доктор сказал – дело молодое.
Телу Лавриненко еще тридцати нет, двадцать девять стукнуло.
Репнин усмехнулся. Телу… А ты, значит, в нем, как тот танкист.
Душа прикаянная. Впрочем, это правильно – не отождествлять себя с Лавриненко, иначе крыша поедет.
Беречь надо свою идентичность, хранить ее. А фамилия…
Подумаешь, фамилия. Вон, Исаев двадцать восемь лет жил под фамилией Штирлиц, и ничего. Пускай это лишь образ, но ведь у него были реальные прототипы-нелегалы.
А тебе, Геша, даже полегче – ты же не в тылу врага служишь, не под личиной группенфюрера СС. Вот и радуйся…
С этой мыслью Репнин и заснул.
* * *
На третий день «дуракаваляния» Гешу посетил комбат Рогов. Он вошел в чистенькой форме, с накинутым на плечи белым халатом.
– Как жизнь, товарищ Лавриненко? – бодро спросил он, приседая на скрипучий стул.
– Теплится, – улыбнулся Репнин.
Рогов коротко хохотнул и посерьезнел.
– Прежде всего, – сказал он, – спасибо за отличную работу. Мне летуны еще когда снимки показывали с места побоища. Помните? У МТС? Вы тогда целую дивизию СС обезглавили! А «зольдбухов» пару мешков?
– Мы их собирали, как индейцы – скальпы…
– И правильно делали! Когда на нас СМЕРШ стал бочку катить, мы им эти мешочки и предъявили. Мигом заткнулись!
– Работа-то ладно… – вздохнул Геша. – Ребят много не вернулось.
– Война, – развел руки комбат, – что ж вы хотите. Просто вы уж так немцам хвост прищемили, что они взвыли, а их командование орало и плевалось, требуя вас размазать да растолочь. Не переживайте. Ерунду, конечно, говорю, а что еще скажешь? Мне, думаете, не хреново? Я же вас в рейд послал. Ну да ладно, что мы все о плохом да о плохом! Хочу вас обрадовать, товарищ подполковник!
– Подполковник?
– Именно! С вас и ваших товарищей судимость снята, вы кровью искупили вину. Вам возвращены и звания, и награды.
– Это хорошо, – рассудил Репнин. – А когда в строй?
– А это уже не я решаю, это медиков надо спрашивать! Недельку вам еще полежать придется, это как пить дать, а дальше… Хм. Есть у меня еще одна новость для вас, но придержу пока. Ну, выздоравливайте!
Рогов ушел, а Репнин, лениво обдумывая, какую такую новость придержал комбат, уснул.
И потянулись томительные дни.
В ноябре 1-я гвардейская танковая бригада в составе 1-й танковой армии была выведена в резерв Ставки Верховного главнокомандования. В октябре 3-му мехкорпусу повысили статус, переименовав в 8-й гвардейский, а 1-ю танковую армию передали 1-му Украинскому фронту для участия в Житомирско-Бердичевской операции. С декабря 1-й гвардейской предстоят бои за освобождение Житомирской и Винницкой областей, а пока бригаду пополняли матчастью и личным составом. Вон, целый 3-й танковый батальон ввели – будет кому и чем фрицев приветить…
Дней через пять врачи разрешили Репнину немного погулять – это было тяжко, уж больно ослаб организм, но и здорово – належался Геша от и до. Пройтись с палочкой было и трудно, и приятно. Заодно товарищей проведал, побалакали о том о сем.
Каждый день прибавлял сил. Репнин берег раненую ногу, но боль постепенно таяла. Вот уже и повязки сняли. Еще легче стало.
Двадцать восьмого ноября Гешу стали готовить на выписку. Врачи, дай им волю, еще бы подержали танкиста, пока он полностью не придет в норму, но нетерпение уже зашкаливало.
