– Другие в какой-то степени способны усвоить. А эти –
нет. Вспомните, принципиально новая культура, называемая христианством,
зародилась и даже развивалась вовсе не среди высокообразованных и культурных
римлян! Или греков. То же самое и с исламом. А я, лапочка, вовсе не хранитель
культуры и всяких культурных традиций. Я – создаватель новой культуры, нового
мышления, новых взглядов… и вообще – нового.
Она подумала, подумала, подвигала бровями, сказала
решительно:
– Пойду-ка поищу у вас сок. Отыщется?
– Отыщется, – ответил я небрежно и порадовался за
своевременный визит в супермаркет. – Вам какой?
Она подумала, сказала нахально:
– Апельсинового, конечно, не найдется?
– А вот найдется, – ответил я. – В двери,
слева. Два пакета! Литровых. А мне заодно, если можно, конечно… чашечку кофе.
Она поколебалась, ведь горячий кофе в холодильнике отыскать
трудно, надо готовить, но ушла, а я в отместку опустил глаза и старался не
смотреть ей вслед, но все равно перед глазами удалялись ее длинные загорелые
ноги, а сверху двигались из стороны в сторону снежно-белые сочные ягодицы. С
кухни уже доносились хлопки дверцы холодильника, шум набираемой в джезву воды,
а из комнаты все еще удаляются длинные загорелые ноги, перекатываются при
каждом движении снежно-белые сочные ягодицы… Черт, да что же такое, да как
будто мне некуда больше смотреть, кроме как в жопу!
Глава 8
Барбос подхватился и воровато прокрался на кухню. Знает,
скотина, по опыту, гости обычно балуют, добиваясь расположения. А женщины… ясно
же, что это не первая, переступившая этот порог, а утром спросившая, как меня зовут,
женщины балуют особенно, просто заискивают. Любой собачник не переносит
недоброго слова или взгляда в адрес его пса, но тает, если гость прыгает вокруг
его собаки.
Ну что мне, в самом деле, делать в этой тусовке, тускло
всплыла брезгливая мысль. Там собираются действительно милые, обаятельные люди.
Они хорошо и остроумно говорят о культуре, писателях, обсуждают новые книжки,
новые течения майнстрима, варианты черного пиара… но мне тошно с ними, у меня
никогда не будет с ними общего языка!
С кухни раздалось быстрое жужжание кофемолки. Ага,
разобралась с этим хозяйством быстро. А я полчаса горбатился с инструкцией,
больно навороченная теперь бытовая техника. То ли дело – комп, все понятно, как
говорят, интуитивно. Так вот, возвращаясь к баранам, те образованные обыватели,
что живут сегодняшним днем, полагая его единственно правильным, упорно и умело
защищают его, а защищать всегда легче, это знаем из опыта всех войн, потери
один к четырем, высмеивают все нестандартное, а изменения принимают в узких
рамках «от и до». Не изменения даже, а крохотные вариации. Апгрейдики. Но чтобы
сменить телегу на авто, апгрейда уже мало, пришлось отказываться от старых
дорог.
В то же время прекрасно понимаю, что в обществе этих людей
жить приятнее и лучше, чем в обществе себе подобных. Те милые и образованные
обыватели тем и хороши, что в рамках. Неважно – рамки благопристойности или
узость взглядов. Я же сказал «жить», а это значит, что, выходя на прогулку с
собакой, предпочитаю общаться вот с такими культурными обывателями, у которых
породистые медалистые шавки, чем с пьяненьким слесарем, который тоже вывел
своего блохастого полкана. Но когда дело касается более серьезных дел, то эти
культурные и обаятельные – гораздо большая угроза, чем пьяненький слесарь. С тем
все ясно, а эти такие милые, такие пушистые и все на свете знают –
действительно знают! – что так и тянет не просто общаться с ними и войти в
их круг, но и принять их систему взглядов, ценностей, принять их отношение к
событиям в мире, их оценку.
К счастью, помимо моей железобетонной стойкости, есть еще
одна подпорочка моей непримиримости. Я успел застать ломку предыдущих взглядов
и ценностей культурного обывателя. Это сейчас общество милых и пушистых
полагает, что защищает «вечные ценности». Ха, во времена моей юности эти
«вечные и неизменные» были совсем иными. И кто-то же их ломал, сцепив зубы,
выслушивал насмешки и обвинения со стороны тех милых и пушистых, был изгоем в
обществе!
Из кухни послышались легкие шаги. Она идет босиком, но я не
уловил привычного шлепанья подошв, а по этому полу ходили голые женщины,
ходили, чего скрывать, это же понятно, но у Кристины такая форма ступни, что
идет… черт, как же она идет!
Она опустила на стол поднос с двумя чашками кофе и
крохотными бутербродами. Груди на какое-то время зависли над горячим, кончики
сразу зарумянило, увеличило в размерах и покрыло мелкими бисеринками. На заднем
плане мелькнуло золотистое тело Барбоса. Облизывается, гад. Украдкой скользнул
на свою лежанку, сделал вид, что не покидал ее с вечера.
Я взял чашку, Кристина отнесла поднос на кухню, еще раз дав
мне возможность оценить ее дивную фигуру, вид сзади, или с зада, что для моих
глаз вернее. Даже в зад, если быть уж точным клинически.
Я прихлебывал кофе, когда эта дивная фигура возникла в
дверном проеме, но я заставил себя не отрывать глаз от коричневой поверхности в
чашке. Верхним зрением, как стрекоза, я видел, как это совершенство с торчащими
сиськами село напротив.
– Как кофе? – спросила она.
– Терпимо, – ответил я великодушно.
– Что-то не так?
– Да нет, пить можно.
– А что нужно сделать, чтобы пить можно было с
удовольствием?
Я подумал, хотел сказать, что можно чуть крепче, но тогда
придется и дальше пить повышенной крепости, ибо Кристина, похоже, собирается
делать его и впредь, расширяя рамки лиагента-редактора-смотрителя за
сексуальным тонусом, сказал вынужденно:
– Да нет, в самый раз. Можно даже чуть-чуть слабее. Я
наращиваю постепенно, самый крепкий пью уже к ночи.
Она удивилась:
– А как же спите?
– Как бревно, – ответил я откровенно.
Она бросила на меня быстрый взгляд, мол, со мной бы не лежал
бревном, а я ответил тоже взглядом, что хрен тебе, лежал бы, если бы захотел.
Прошел тот возраст, когда из-за комплексов делаем не то, что хочешь, а чего от
тебя ждут.
– Ладно, – сказала она, – журналистов не
жалуете, с читателями тоже не общаетесь… Это я усвоила, хотя так до конца и не
поняла. Ну да ладно. И на всякие съезды и междусобойчики, что устаивают
издательства и всякие комитеты, не ездите, тоже понимаю, хоть и с трудом. В
вашем-то возрасте ехать в Питер, жить в гостинице… Но почему здесь, в Доме
Писателей, вы не захотели подойти к Драгопольскому? Или позволить ему подойти?
Мне рассказали о том случае, он ждал только намека.
Я помялся, не зная, как объяснить на пальцах, как выразить
трудное.
– Я не хочу влиять, – сказал наконец вяло. Ее
глаза расширились, я добавил торопливо: – влиять, как полагаю, неспортивными
методами. Этот Драгопольский пару раз на своих тусовках отзывался обо мне
нелицеприятно. Или заявлял, что меня не читал и читать не будет. Если я сейчас
с ним перекинусь парой слов о сегодняшнем вечере, о погоде, а то еще и попьем
кофе за одним столом, то ему будет несколько труднее… ну, хоть на полпроцента,
говорить обо мне то же самое. Чуточку неловко, что ли, говорить, что я дурак и
скот, если за минутным разговором убедился, что я вообще-то умею говорить, а не
бросаюсь с лаем.
