Он слабо улыбнулся.
– Наверное, как и у вас. Только у вас покрепче… Но всем
нам гадко и тяжело, Володенька. Я таскал книги сколько мог, но и моя квартира
не резиновая. Да и старые куда девать?.. Не выбрасывать же…
Я подумал, а почему бы не выбросить старье, там у него
хватает и дряни, скопившейся чуть ли не со сталинских времен, но смолчал: для
книжника избавиться хоть от одной книги – сердечная боль. А если не просто
кому-то подарить или поменяться, а взять и выбросить – это вообще немыслимо.
Даже ради лучшей. Здесь разум и чувства схлестнулись, разум говорит: выбери в
Некрасовке самое ценное и размести у себя на полках, а свое выброси, однако
чувства не желают ничего слушать, вопят в ужасе: но как, как можно выбрасывать
книги? Рука не поднимется!
Вот так и зарождается мнение, мелькнула невеселая мысль, что
старшее поколение – лучше, а новое – живучее.
– Да, – сказал я, – да… Очень болезненно.
Заходите, попьем чайку, у меня хороший тортик… Авось, полегчает.
Он бледно улыбнулся:
– Спасибо, Володенька.
Еще бы не болезненно, сказал я себе, прерывая связь. А что
проходило безболезненно? Огораживание, изобретение конвейера?.. Даже извозчики,
оставшиеся без работы, и то нападали на автомобили, ломали, уродовали, луддиты
чертовы… Все болезни роста, увы, болезненны. Наверное, и молоденькой слабой
бабочке, что выдирается из кокона, очень больно. А толстые сытые гусеницы,
ползающие рядом, выглядят такими сильными, уверенными, всегдашними.
Огромные самосвалы, груженные доверху, с трудом заезжали на
гору и медленно начинали приподнимать кузовы. Задний борт оттопыривался,
содержимое вываливалось, рассыпалось низкой горкой, а рядом задирал кузов
второй самосвал, дальше – третий, четвертый, пятый, и так дальше-дальше,
длинный ряд самосвалов, что как квадратные коробочки, поставленные в ряд над
кручей, уменьшаются от гигантских машин до размеров спичечного коробка.
Огромный карьер, из которого несколько лет экскаваторы
черпали песок, а «МАЗы» вывозили, медленно заполнялся. Ежедневно около ста машин
сбрасывали бумажные книги. Помню, в первые недели здесь уже бродили
полусумасшедшие книжники, вылавливали особо редкие или ценные экземпляры,
уносили в рюкзаках. Потом постепенно их становилось все меньше, меньше,
приходили только самые упорные, уже не столько уносили, видать, некуда, сколько
перебирали, перекладывали, иногда составляли в кучки, а потом, махнув рукой,
уходили, стараясь не смотреть на брошенных, словно преданных друзей.
За несколько месяцев котлован заполнился наполовину. И хотя
сбрасывали в основном только с одной стороны, но книги под собственной тяжестью
расползлись, как все та же свежепойманная рыба, что сыплется из поднятого
невода, по всему карьеру, постепенно заполняя чашу, поднимаясь к краям.
Томберг, как он сам рассказывал, дважды ездил туда на
электричке, в последний раз его привезли на санитарной машине, долго отпаивали
сердечными каплями, даже сделали укол. Я принес тогда кофе, но медсестра
собственноручно вылила в раковину, пригрозила, что если у пациента сердце
остановится, то виноват буду я. Я заверил, что ничего такого не хочу, пусть она
командует, а я побуду у нее на побегушках, как мальчик на кухне. Что скажет, то
я и сделаю, только бы Томбергу стало лучше.
Ему стало лучше уже через десять минут после укола, а через
пятнадцать медсестра отбыла на «Скорой». Я натужно веселым голосом рассказывал
анекдоты, сам расспрашивал о молодости Томберга, все старики почему-то на это
ловятся, странно уверенные, будто другим это интересно, однако Томберг был в
такой депрессии, что даже не ожил, не стал вспоминать про босоногое детство и
шершавые ладони отца, про трудности и великие свершения тех лет.
– Володенька, – сказал он шепотом, – но куда
мир идет? Ведь без книг – варварство!
– Книги не уходят, – сказал я натужно
бодро. – Наоборот, раньше книги были редкостью, сокровищами, достоянием,
ценностью… зато теперь?
Я чувствовал, что говорю фальшиво, не это надо говорить
старому писателю, реликту уходящего мира, его уже не переделать, не
перевербовать, для того природа и придумала мудро смену поколений, чтобы старое
не тормозило прогресс, ибо старое тормозит всегда, не в силах принять новое, а
так – просто уходит, и новое побеждает уже не столько из-за избытка силы, а
потому что препятствие истаивает, исчезает…
– А что теперь? – спросил он угасшим голосом.
– У каждого в квартире все библиотеки мира! –
заверил я тем же натужно бодрым голосом. – И все картины. Помните, мы все
собирали книги по искусству, альбомы? Как сказки звучали незнакомые фамилии
Дега, Пикассо, Матисс… А теперь любую картину спокойно проектируешь на стену,
любуешься! Это не крохотный альбом, изображение на стене трудно отличить от
оригинала!
– Но это же профанация…
– Почему? – возразил я, перевел дыхание и
постарался сделать голос не таким пафосным, победным, это же не противник,
которого надо перевербовать, а Томберг, мой замечательный сосед,
интеллигентнейший и чуткий человек. – Помните, мы рассматривали плохонькие
репродукции на скверной бумаге и были счастливы? Но тогда это была вершина
технической мысли: это же надо вот так передать краски и атмосферу картин,
блин! Сейчас же все намного лучше, ярче, ближе! Техника служит вам, Петр
Янович! Вы хотели картины видеть не в сильно уменьшенной копии, а как можно
ближе к оригиналу?.. так вот оно, берите, любуйтесь, наслаждайтесь! Вас
смущает, что не надо выстаивать ночами, отмечаясь в списке, сдавать макулатуру
за право получить талончик на приобретение альбома?.. И что купите не один
альбом, а за ту же смешную цену – все-все картины мира и даже наброски к ним
всех-всех художников планеты, начиная с наскальных рисунков?.. Это наш мир,
Петр Янович! Это мир творчества, мир писателей! Мир для писателей. Техника
слышит наши требования и тут же выполняет. Она не порабощает нас, а служит нам
честно и верно. А мы ее ругаем больше всего за то, что чересчур усердна. И наши
требования выполняет очень уж… откровенно.
Он невесело улыбнулся.
– Знаете, Володенька… боюсь, вы сказали, сами того не
подозревая, может быть… самое опасное, что может сделать техника… Выполняет все
наши требования! А наши требования чаще всего… гм… не всегда достойны уважения…
– А это уже наши проколы! Техника ли виновата?
– За такой служанкой не поспеваешь. Мне уже лучше,
Володенька. Мне стыдно, что вы тут возле меня сидите, а вы, наверное, что-то
пишите сейчас?
Я отмахнулся.
– Да так. Все материалы собираю, заготовочки строгаю на
будущее.
Он криво усмехнулся.
– Значит, на большое замахнулись.
Я насторожился.
– Почему?
– Когда пишут проходную вещь, берутся сразу. В простой
сразу ясно, чем начать и чем закончить. А когда человек собирается сделать
что-то эпохальное…
