– Давай помогу, – предложил я.
– Ну что ты!
– Буду ехать мимо, – сказал я, – забегу в
ближайший магазин, куплю и сам тебе поставлю!
Он испугался, сказал торопливо:
– Ну что ты, что ты!.. Не надо, я все сделаю сам. Как
только…
– …так сразу?
– Нет, но это же сложный аппарат, надо основательно…
Некоторое время я не слушал, Петро многословен, не сразу и
продерешься через словесные кружева, что же хотел сказать на самом деле. Скорее
всего звонит просто так, это называется «поддерживать контакты». Думаю, что не
из деловых соображений, хотя я сейчас на вершине списка самых успешных авторов,
со мной дружить и выгодно, но Петро все же человек щепетильный, он просто не
хочет терять старых знакомых.
Он был и остался «типографским человеком», то есть
существом, что видят мир только через черно-белый текст газет и книг.
Гуттенберг изменил мир, создав книгопечатание, что сразу же начало вторгаться
через границы государств, менять мировоззрение, стало основным звеном в
образовании и вообще стало критерием уровня культурного человека: стоит
вспомнить бесконечные книжные полки в квартирах русских интеллигентов в эпоху
застоя! Я тоже был этим самым, типографским, но так жадно хватал все
технические новинки, что не просто усвоил новый язык литературы, а сам его
создал, сам сотворил эту самую импатику.
Вообще печатный текст сформировал всю культуру, мы все вышли
из типографской эры, это только сейчас книгу начали теснить радио, кино,
телевидение и компьютеры да еще появился и начал бурно развиваться Интернет.
Особенность их в том, что появился особый язык: аудиовизуальный. Он проще,
доступнее, информации несет намного больше, а усваивается она мгновенно. Эту
особенность легко проследить по многочисленным рекламам на улицах, в метро, на
экране жвачника.
Однако же типографская эра не сдалась без боя. Напротив, на
какое-то время сумела потеснить соперника, к удивлению экспертов, даже
значительно расширила свое поле. Именно благодаря современным технологиям,
благодаря компьютерам и Интернету. Телевидение все же в массе своей
ориентируется на дебилов, что получают готовые зрительные образы и готовые
суждения уже без права на критическое осмысление увиденного, а Интернет снова
возвращает людей к печатному тексту, заставляет и самим печатать в чатах, и
пользоваться во всей мере самым замечательным достижением текстовиков:
гипертекстом.
Гипертекст снова вернул всю мощь печатному слову, из
плоского стал многомерным, богатым, насыщенным, бесконечным. Обычный текст
плоский, двигаться можно только линейно, в гипертексте же, щелкая по ссылкам,
можно, не покидая основного текста, мгновенно переходить к другому, третьему,
четвертому и так до бесконечности. Причем, что красиво подчеркивается на экране
монитора, новый текст появляется в новом окошке, слегка сдвинутом по отношению
к основному, третий сдвинут еще сильнее, так что торчит новый уголок, визуально
вырисовываются как бы ступеньки, по которым можно уходить в бесконечность.
Гуттенберг бы ликовал, видя, как книга становится многомерной,
как, не откладывая в сторону одну книгу, раскрываешь прямо в ней другую,
третью, четвертую и так далее. Печатный текст приобрел гипертекстуальность,
даже интертекстуальность, чего, конечно же, никто в те времена предвидеть не
мог. Что для нас, авторов, самое важное, текст в Сети привел к
деперсонализации, личность автора уже размылась, остался только текст, который
из-за множества перекрестных ссылок тоже приобрел совсем другое значение, став
совершенно надличностным, что, конечно, безразлично для читающих, а то и хорошо
из-за его безграничности, но хреново для авторов.
Я вовремя вынырнул из потока мыслей, ощутив по голосу Петра,
что уже заканчивает монолог о судьбах словесности, кашлянул и вклинился:
– Петро, но я все-таки привезу тебе с экраном, если за
неделю не поставишь сам!
– Володя, – сказал он поспешно, – я все
поставлю сам! Ну, не за неделю…
– За год?
– Ну что ты, что ты. Я сам все собираюсь, но, возможно,
через пару недель поставлю. Ты только не торопи меня. Ну ладно, я рад, что у
тебя все хорошо. Пишешь?
– Да, понемножку, – ответил я с неловкостью.
Сказать, что пишу не время от времени, а ежедневно, – это почти оскорбить
человека старой эпохи, а Петро относится к старой, который уверен, что писать
можно только «по вдохновлению». – Стараюсь работать…
Мы распрощались, я с облегчением выключил связь. Возможно,
он из-за своей чрезмерной щепетильности не хочет, чтобы видели его небритую
физиономию. Я, к слову сказать, никогда еще не видел его небритым, или даже
недостаточно чисто выбритым, в несвежей рубашке или с плохо повязанным
галстуком. А когда дома телефон с экраном, это ж такому человеку надо всегда
быть в полной готовности!
Скачал, распаковал и поставил новый звукоредактор. Теперь
уже не серией нажатий кнопок, а голосовой командой меняю свой голос на женские,
детские, а если приходится говорить мужскими, то в библиотеку добавилось еще
три тысячи новых: грубых, нежных, слащавых, насмешливых, язвительных, робких,
многозначительных… Я говорил где басом, где тенорком, где уверенным голосом
полководца, где сипел простуженным козлетоном пропойцы. Вдобавок по Инету
постоянно приходят обновления, апгрейды, новые скины.
Многих раздражает требование читателей вариабельности
текста, но мне это как раз в масть. Помню, смотрел по жвачнику интервью с
Эрнстом Неизвестным, который вот так же в одиночестве творил, жил вне тусовок,
конференций, съездов. Он упомянул о комсомольском собрании, когда один выступил
и обвинил его, что, когда потребовалось представить на семинаре вариант
какого-то проекта, он, Неизвестный, принес тридцать девять вариантов. Тогда
Неизвестный ожидал, что дурака засмеют, но в зале поднялся озлобленный вой:
начали обвинять в зазнайстве, в желании выпендриться… А для меня, вспоминал
Неизвестный, было естественно выдать множество вариантов, что пришли в
голову!.. Оказывается, я должен был считаться с тем, что основная масса
студентов едва-едва наскребает знаний и умения на один хиленький вариант!
Я тоже могу выдать десятки, если не сотни вариантов, но труд
писателя прошлого поколения заключался в том, что в любом случае выдаешь один,
и неважно: это единственный, что у тебя с трудом сформировался в черепе, или же
выбрал из сотни равноценных, в чем-то параллельных или взаимоисключающих.
Теперь же я пускаю течение романа по множеству развилок, героев корректирую по
ходу, задаю им разные характеры, сам удивляюсь поворотам, но не пускаю на
самотек, как любят перед восторженными дурами выпендриваться закомплексованные.
Дескать, ах-ах, герои имеют свою судьбу, идут сами, а я только записываю за
ними. И, конечно же, не знаю, чем роман кончится.
Дешевая отмазка! Всякий писатель знает, чем роман
закончится. Он и не начинает, пока не придумает концовку. А насчет того, что в
самом деле не знает, так только начинающие не знают, чем закончить. Мы, профи,
знаем четко начало и конец, даже середину представляем в общем-то, хотя и
смутно. В середине могут быть разные повороты, но концовка – готовится заранее!
