Он прокричал последние слова, умолк, и во внезапно наступившей тишине стал слышен треск догорающих в кострах ветвей. Молчание висело над замершими людьми, над оливковой рощей, словно свинцовая серая туча, и, казалось, даже ветер затих, ожидая, чем разрешится противостояние.
— За мной нет вины, — сказал Иешуа. — А если на ком нет вины, то чего ему бояться? Я пойду с тобой, человек.
— Тебе нельзя идти с ним, равви! — произнес Левий бар-Маттиаху, стоящий за плечом Иегуды. — Я знаю его. Тебя оговорят и не будет справедливого суда…
— Есть только Божий суд, — возразил Иешуа мягко. — Только он справедлив, да и то не всегда. А люди — всегда лишь люди. Дайте мне дорогу, друзья!
Он шагнул вперед и двое левитов двинулись навстречу, и Малх, улыбаясь так, что Иегуду перекосило от ненависти, протянул свою трехпалую руку, хватая га-Ноцри за плечо.
— Нет! — крикнул Кифа.
В руке его сверкнуло железо — гладиус со свистом рассек воздух. Удар был направлен в голову раба и клинок должен был бы развалить ему череп от темени и до подбородка, но Малх явно потерял свои пальцы не на кухне. Иегуда увидел, как тот приседает, заваливаясь в сторону, как успевает парировать рубящий мах Кифы дубинкой и, вместо того, чтобы войти в мозг, меч всего лишь отсекает ему часть уха и срезает кожу с плеча.
— А-а-а-а-а-а! — это кричит не Малх, рабу пока еще не больно, хотя кровь хлещет из него сильнее, чем из жертвенного барана — это в бой вступил Шимон Зелот. Он врезался в двоих стражников всем телом, и они полетели наземь, оглушенные и растерянные. Третьего, стоящего чуть в отдалении, Зелот попытался достать мечом, тут же получил по локтю короткой дубиной, и гладиус отлетел прочь.
Молодой рослый левит метнул в Кифу сеть, но тот успел поймать ее на лету кончиком клинка, отбросил прочь и тут же прыгнул на противника, занеся меч над головой. Иегуда увидел, как сцепился со стражником Левий, как под ударами дубинок падает, прикрывая голову локтями, Андрей, как вокруг Иешуа закипает — нет, не драка! — самый настоящий бой! Бой без шансов на победу, но с возможностью нанести противнику максимальный урон и сбежать. Оскалив зубы, Иегуда потащил из рукава сику и посмотрел в глаза Малху искрящимися глазами зверя, почуявшего добычу.
Малх, зажимая ладонью кровоточащий кусок уха, завопил.
Рука Иешуа сжала кисть Иегуды, не давая обнажить клинок.
— Нет! — голос га-Ноцри перекрыл нарастающий шум. — Не сметь! Опустите оружие! Остановитесь!
Он кричал, как глашатай — его голос заполнил воздух, сделался плотным, словно застывшая смола, и в этой смоле увязли даже те, кто уже почувствовал жажду крови. Если Иегуде и доводилось когда-нибудь видеть настоящее чудо, так это то, что равви умел делать с толпой. Любила она его или ненавидела — не имело значения. Она слушалась.
— Спрячьте мечи! — продолжал Иешуа. — Тот, кто приходит с мечом, тот и умирает от меча. Безумцы! Они же вас всех убьют! Вы умрете зря! Дайте мне пойти с ними и вы увидите — никто не причинит мне зла!
Он был прав — никто бы не смог победить при таком соотношении сил! Полсотни прекрасно обученных вооруженных молодых мужчин, воинов храмовой стражи, против тринадцати практически безоружных — два меча, что разрешил взять с собой га-Ноцри, не в счет — учеников. Даже то, что некоторые из спутников Иешуа умели убивать без дрожи в руках, положения не спасало. Умелых легко задавить числом, безрассудно храбрых — зарезать первыми, а благоразумных — пленить и использовать себе на благо. Он был прав, но тот, кто хоть один раз впадал в смертельную горячку боя, знает: если пролилась первая капля крови, то убийства уже не остановить!
Но от голоса Иешуа действительно произошло чудо. Дерущиеся замерли. Дубинки не сокрушили кости, железо мечей не пронзило плоть.
— Бегите! — крикнул га-Ноцри, и его голос в наступившей тишине прозвучал раскатом грома.
Ученики, повинуясь приказу равви, бросились врассыпную, словно стайка перепелок из-под лап охотничьего пса. Не все, но среди оставшихся не было тех, кто вступил в драку с левитами. Малх, размазывая кровь по лицу и шее, пытался зажимать рану и одновременно руководить стражниками. Возле Иешуа выросли двое рослых бойцов, Иегуду оттеснили прочь. Среди деревьев раздавались крики — стража ловила беглецов, но явно безрезультатно. Мелькали факелы и тени, кто-то с шумом ломился сквозь кустарник, спускавшийся к Кедрону.
Раб первосвященника, злой и залитый кровью до пояса, прошел мимо Иегуды, как мимо пустого места, двинув того плечом, но Иегуда не стал отвечать. Он смотрел. На его глазах происходило то, чего он так боялся и невольным виновником чего был.
Га-Ноцри силой отделили от учеников, левит с ободранной о камни щекой неуклюже вязал ему за спиной руки, а равви смотрел над головами стражи и, проследив за его взглядом, Иегуда понял, что смотрит га-Ноцри на мерцающую огнями громаду Храма.
Он все еще верил.
Он все еще надеялся.
Он все еще ждал.
Иегуда шагнул вперед, и заступивший было дорогу левит, посмотрев ему в лицо, невольно подался в сторону.
Иешуа почувствовал на плечах прикосновение рук Иегуды, опустил взор и их глаза встретились. Взгляд Иешуа на этот раз не был заполнен тоской доверху, но грусть никуда не ушла. И еще — он нашел в себе силы улыбнуться своей кривоватой неотразимой усмешкой. И по-птичьи склонил голову к плечу.
Иегуда на миг прижал его к себе, коснулся губами щеки га-Ноцри, зажмурился от грызущей его сердце боли и прошептал:
— Прощай.
Он опустился на колени, закрыл глаза и ждал, пока вокруг него не затихнут звуки.
Когда Иегуда нашел в себе силы и мужество оглядеться, то уже был один.
Израиль. Эйлат
Наши дни
Набережная Эйлата в любое время года чем-то напоминает набережную Ялты, только в более чистом и ухоженном варианте. Ассоциация не прямая, эйлатский и ялтинский променады не перепутаешь даже с похмелья, но общий дух…
По променаду медленно и важно шествует пахнущая «совком» толпа. Этот запах не может скрыть ни модная одежда, ни дорогие парфюмы и дезодоранты — так пахнет память о советской нищете, о детстве, в котором на двоих с братом были одни брюки и одни выходные туфли ленинградской фабрики «Большевик». Странно, но все эмигрантские районы пахнут одинаково, может быть, потому, что люди, вырвавшиеся из той действительности, зачем-то привезли ее с собой, в действительность иную.
От Брайтонского boardwalk веет Одессой конца семидесятых, Черным морем, бесконечными песчаными пляжами, жареными бычками, профсоюзным пивом, и пластиковые стулья под зелеными навесами смотрятся там весьма органично, словно в сотне метров от них не Атлантический океан, а Пересыпь и ее лиманы.
Здесь, на небольшом кусочке побережья Красного моря, доставшемся Израилю сравнительно недавно и далеко не бескровно, запахи другие и напоминают о знойной Бухаре с ее медовыми дынями, о сухумском кофе, сваренном на раскаленном коричневом песке, и о сочинских шашлыках, маринованных в травах и белом вине.
