— Однако тело брата все же хоронить собрался, — кивнул на проезжавшую телегу Маржере. — А у Димитрия и такого родственника не нашлось. Даже родная мать не заступилась…
— Не заступилась? Так она же его анафеме предала, — сказал лоточник. — Вон послушай, что дьяк кричит. Это он ее грамоту читает.
Маржере двинул лошадь поближе к Лобному месту, где дьяк Сыскного приказа натужно выкрикивал:
— «…А мой сын Димитрий Иванович убит в Угличе передо мною и перед моими братьями и теперь лежит в Угличе. Это известно боярам и дворянам. А когда этот вор, называясь ложно царевичем, приехал из Путивля в Москву, за мною долгое время не посылал, а прислал ко мне советников и велел беречь, чтоб ко мне никто не приходил и никто со мной не разговаривал. И когда он велел нас привезти в Москву, то был на встрече у нас один, и не велел к нам пускать ни бояр, ни других каких людей, и говорил нам с великим прельщением, чтоб мы его не обличали, угрожал и нам, и всему роду нашему смертным убийством. Он посадил меня в монастырь, приставил за мной своих советников, чтобы оберегать меня, и я не смела объявить в народе его воровство, а объявила боярам и дворянам и всем людям тайно…»
«Какая бесстыдная ложь, — подумал про себя Маржере. — Ведь царицу вся Москва встречала! И все братья ее в Государственном совете заседали».
Будто отвечая на его мысли, в толпе кто-то воскликнул:
— Люди добрые! Не слушайте! Не писывала Марфа эту грамоту. Я сам слышал, что, когда царя убили, Васька Шуйский к ней гонцов послал, чтоб подтвердила, деи, самозванец не сын ее! А Марфа отвечала: «Вы бы спрашивали меня об этом, когда он был еще жив, теперь он уже, разумеется, не мой».
Маржере увидел, что это кричит тот самый лоточник, который только что равнодушно поедал свои пироги. Этот малый оказался далеко не так прост! Толпа загалдела, чувствуя себя обманутой. Не впервой Шуйский обманывал москвичей. Сбил их с толку, когда звал в Кремль, якобы защищать царя от поляков, а теперь и Марфу втянул.
Дьяк, однако, не оробел перед напиравшими на него людьми:
— Стойте. У меня здесь подлинные грамоты самозванца на латинском, взятые в его хоромах. Ссылался он по-воровски с Польшею, Литвою и папой римским, хотел попрать истинно христианскую веру и учинить латинскую и лютеранскую! А писарь его Ян Бучинский на пытках показал, что хотел вор с помощью Литвы перебить бояр, дворян и иных московских людей. Доподлинно известно также, что под личиной Димитрия скрывался расстрига Гришка Отрепьев. О том показал бывший его сотоварищ Варлаам Яцкий, что сидит сейчас в Кремле под стражей!
От такого вороха вестей помутнело у людей в головах. Даже Маржере, знавший царя и видевший Гришку Отрепьева, недоуменно покачал головой. Такого нагромождения лжи даже ему, человеку бывалому, слышать не доводилось. Он молча направил коня в сторону от Лобного места.
«С этим Шуйским надо держать ухо востро! — сделал он единственный вывод. — Соврет — не дорого возьмет, как говорят русские».
Тем не менее наутро во главе своих драбантов он приступил к караульной службе в старом дворце. Здесь уже распоряжался Дмитрий Шуйский, младший брат будущего государя, также не отличавшийся дородностью и с такими же юркими бесцветными глазками. Он велел Маржере находиться в зале, где царь будет держать совет с ближними боярами.
Скрестив руки на груди и опершись на колонну, поддерживающую потолок в центре зала, Жак с иронией наблюдал за суетой слуг, раскатывающих ковры и расставляющих покрытые красным сукном лавки вдоль стен. Внесли кресло с высокими подлокотниками, отделанное затейливой резьбой из слоновой кости. Маржере узнал трон, на котором обычно сидел Борис Годунов. Давно ли он принимал здесь польских и шведских послов, очаровывая их своим величавым видом! А рядом тогда стоял трон поменьше, где сидел его сын, будущий наследник. Умным воспитателем был царь Борис, натаскивал сына, как породистого щенка, сызмальства приучая его к нелегкому делу управления государством. Да не суждено было Федору поцарствовать…
От печальных мыслей о бренности жизни полковника отвлекли пронзительные звуки тулумбасов.
— Государь пожаловал! — почтительно произнес Дмитрий Шуйский и бросился встречать старшего брата.
Маржере не удержался от любопытства и глянул в слюдяное оконце. Хотя Шуйский еще не был коронован, ему спешили оказать царские почести. Извлекали его из колымаги два знатнейших вельможи — Федор Мстиславский и Василий Голицын и повели по ковровой дорожке к высокому крыльцу, держа под локотки так высоко, что руки беспомощно болтались в воздухе. Это создавало известное неудобство будущему государю, да и шапка Мономаха, которую он поспешил напялить, была ему явно велика и сползла на нос. Но что не перетерпишь ради престола!
У Красного крыльца, низко склонясь в поясном поклоне, так что виднелись одни обритые затылки, встречал нового царя весь цвет старой московской знати. Пропустив Шуйского, они, бесцеремонно толкая друг друга, устремились вслед.
Маржере скомандовал: «На караул!» — и его гвардейцы замерли, эффектно опершись на алебарды, подаренные им Димитрием, — с серебряными рукоятями и двуглавыми орлами на шишаках. Сам полковник встретил Шуйского у входа в зал, поклонившись так, что страусовое перо его шляпы задело за носки сапог. Шуйский одобрительно кивнул ему и бросил, уже устремляясь к трону:
— Ужотко поговорим.
Полковник занял свое место у створчатых дверей, продолжая в правой руке держать шляпу, а левую положив на рукоять шпаги. Он с интересом наблюдал, как рассаживаются на лавках бояре, строго соблюдая свои места. Шуйский тем временем взгромоздился на трон, поправил наконец шапку и не без удовольствия поелозил по сиденью задом. Давно, ох как давно мечтал «принц крови» восседать на этом троне. Наконец-то мечта, в которой он едва ли признавался даже самому себе, сбылась.
Шуйский поглядел на лица своих советников и товарищей по заговору, однако следов радости и торжества по случаю одержанной победы не углядел. Напротив, многие из бояр казались смущенными и подавленными.
Шуйскому это не понравилось, но, как всегда, он ничем не выдал своих чувств. Сделав благостное выражение лица, начал расточать милостивые улыбки направо, где сидело высшее духовенство, и налево, где расположились члены думы.
Не получив ответных улыбок, Шуйский вдруг вспомнил, на чьем кресле он сидит, и произнес писклявым голосом:
— Надо государя Бориса и его семью похоронить, как подобает по чину. В Архангельском соборе, где находится прах владык московских — Рюриковичей, ему, конечно, не место. А вот Троице-Сергиев монастырь — и почетно, и по чину!
— Тело царевича же Угличского, — продолжал он, — надо перенести тоже. С подобающими почестями — к могиле отца его, Ивана Грозного.
Шуйский истово перекрестился. Остальные последовали его примеру.
«Не великий князь, а великий похоронщик», — подумал с иронией Маржере.
Взгляд Василия устремился вправо, туда, где расположилось духовенство. В кресле патриарха сидел митрополит Ростовский Филарет. В день, когда на Лобном месте выкрикивали имя будущего царя, бояре назвали и будущего патриарха, взамен Игнатия Грека, сподвижника Димитрия.
