Шуйский, умудренный в дворцовых интригах, хорошо понял это решение своих сподвижников. Филарет, он же Федор, старший в Романовской династии, пользовался любовью москвичей и обладал огромным влиянием среди знати. Такой человек с помощью Церкви смог бы, по мнению бояр, противостоять действиям нового царя, если тот начнет своевольничать.
Хитроумный лис сделал вид, что несказанно рад такому решению, а сам в то же время искал и нашел ловкий ход, как убрать хотя бы временно будущего патриарха из столицы.
— Тебе, Филарет, поручаем мы это благородное дело. Пусть раз и навсегда замолкнут злые языки, деи, царевич чудом спасся. Я лично видел убиенного младенца и твердо говорю вам, что его зарезали по приказу Бориса! Крест целую на том.
Шуйский торжественно поцеловал свой нательный, усыпанный драгоценными каменьями крест, снятый с тела предшественника, когда оно еще не остыло. По округлым щекам государя потекли неподдельные слезы.
Бояре смотрели на это лицедейство с плохо скрытыми ухмылками. Трижды на их памяти клялся Шуйский в связи с делом удельного князя Угличского, и все три раза — по-разному. Первый раз, когда еще царь Федор поручил ему возглавить следственную комиссию. Тогда Шуйский всенародно заявил, что царевич истинно мертв и что он порезался сам, играя в тычку острым ножичком. Второй раз, когда войско самозванца шло к Москве, Шуйский так же всенародно, на Лобном месте поклялся, что царевич был спасен, а он видел труп какого-то поповича. Теперь он поклялся в третий раз.
Пристально вглядывался в круглое лицо Шуйского и Жак де Маржере, он даже слегка подался вперед, нарушая этикет. В одном случае из трех Шуйский непременно сказал правду. Ведь действительно, царевич либо был мертв, либо остался жив. Если же он был мертв, то могло быть лишь две возможности — либо он зарезался сам, либо его зарезали. Так как угадать, когда этот великий лжец все же умудрился не соврать? Было ясно только одно — каждый раз Шуйский клялся, нисколько не заботясь о правде, а лишь о выгоде. Сейчас ему было нужно, чтобы царевича убили. Ведь Церковь не может канонизировать самоубийцу.
Понимали это и все присутствующие. Понимал важность своей миссии и Филарет. Но восторга не выразил. Подавляя вспыхнувшее подозрение, глухо произнес:
— Почто такая честь? Есть и более достойные.
— С тобой и будут самые достойные! — снова благостно улыбаясь, ответствовал Шуйский. — Святейшие отцы, астраханский епископ Феодосий, архимандриты спасский и андрониевский, бояре Иван Воротынский да Петр Шереметев, а также брат царицы Григорий и племянник Андрей.
Шуйский не скрывал довольства — ведь одним махом он убирал еще одного опасного для себя человека из партии Мстиславского — Шереметева.
— Как видишь, все самые достойные. Но тебе быть на челе! — сказал Василий. — Не будешь же ты спорить, что Романовы ближе всего к прежним государям. Твоя тетка, Анастасия, была первой женой Ивана Грозного.
Филарету ничего не оставалось, как поклониться, благодаря за честь. Чтобы окончательно усыпить его подозрения, Шуйский продолжал:
— А быть вам обратно повелеваю к моему величанию на царство. К тому времени и духовный собор утвердит тебя патриархом.
— Сначала надо, чтоб собор снял сан патриарха с Игнатия, — качнул высокой митрой Филарет. — А сделать это можно только с его согласия.
— И вовсе нет! — возразил Шуйский. — У нас в руках письмо православных владык из Польши, что расстрига был тайным католиком. А Игнатий хотел это скрыть. Потому по нашему указу он заточен в Чудов монастырь, откуда в свое время бежал расстрига, чтоб начать свои дьявольские козни.
Шуйский свирепо насупился, и шапка Мономаха начала опять сползать на его вислый нос. Поправив шапку, он твердо произнес, обращаясь к боярам:
— Думаю, настал черед и тех, кто творил злодеяния рядом с самозванцем. Всех их из Москвы — по дальним городам: Афоньку Власьева, что с поляками якшался да католичку в Москву, в царицы привез, — в Уфу, Михайлу Салтыкова, как ближнего советника самозванца, — в Ивангород, Рубца-Масальского за то же — в Корелу, а Богдана Бельского, что врал, будто он царевича спас, в Казань. Полюбовника же расстриги, «латынянина» Ваньку Хворостинина — в монастырь. Пущай в вере православной укрепляется!
Бояре согласно закивали своими длинными бородами. Однако Татищев, любящий говорить наперекор, ехидно заметил:
— Государь наш еще три дня назад крест целовал, будто не станет никому мстить за мимошедшее.
Шуйский насупился еще больше и угрожающе произнес:
— По черному цвету соскучился, Михайла? Я тебе не самозванец и обид так легко не прощаю, ты же знаешь! Могу и собственноручно тебе по губам надавать, чтоб глупостей не рек!
Шумливый и наглый Татищев вдруг оробел. Да и другие бояре притихли. Ярый приверженец старины, Шуйский напомнил им об обычае, что царил при русском дворе еще до Ивана Грозного. Боярин, попавший в опалу, обязан был носить одежду черного цвета. Подвергался провинившийся и другому, более изощренному наказанию. На заседание думы приглашался дьяк, который пальцами выщипывал бороду опального, а думные приговаривали: «Что это ты, мерзавец, бездельник, сделал? Как у тебе и сором пропал!» Ходить с голым, как задница, лицом, да еще в черном кафтане, всем на смех не хотелось. Татищев, смешавшись, забормотал:
— Ты прости, государь, меня, окаянного! Не подумавши сболтнул.
Смирение известного строптивца успокоило Шуйского, и он вновь благостно заулыбался:
— Я ить вовсе не держу зла на холопей, что около расстриги терлись. Но ведь народ не поймет, — в голосе Шуйского послышался кликушеский пафос, — если мы их при нашем дворе оставим! Надо бы и всех стольников перебрать. Тех, кто в службе самозванцу усердствовал, — отнять поместья и вотчины!
Подьячий Разрядного приказа старательно заносил на свиток каждое слово нового государя, беспрестанно обмакивая гусиное перо в висевшую на груди чернильницу. Бояре, соревнуясь друг с другом, припоминали и выкликали все новые и новые имена тех, кто, по их мнению, был в особой милости у Димитрия. Число опальных перевалило за сотню, пока наконец Шуйский не остановил думных:
— Буде, буде! Так я совсем без двора останусь. Многие ведь служили по неразумению. Проклятый еретик умел глаза застить. Еще по сю пору некоторые верят, что он был истинный царевич. Сатанинское отродье!
— На площадях сказывают, будто его тело земля не принимает! — боязливо перекрестившись, произнес Мстиславский. — Нищие видели, как он ночью по пояс из земли высовывается и скалится, а из глазниц — зеленое пламя пышет.
— То колдовские чары действуют, — внушительно произнес Филарет. — Церкви доподлинно известно, что расстрига, как из Чудова монастыря сбег, душу дьяволу запродал.
Глаза Шуйского наполнились ужасом. Он безумно боялся колдунов. Заерзав на троне, робко спросил у митрополита:
— Что же делать, чтоб от него избавиться?
— Колдуны огня боятся. Труп надо сжечь.
