Стрельцы то и дело хватали пришлых людей, возвещавших на папертях и площадях о скором приходе в Москву доброго царя Димитрия Ивановича. Их нещадно били кнутом и топили в Москве-реке. Одного даже всенародно посадили на кол. Но истязуемые упрямо кричали, что царь жив, и пророчили палачам скорую смерть.
Неистощимый на выдумки Шуйский сделал для москвичей новое представление. На Лобном месте люди увидели старую изможденную женщину и молодого человека, одетого в дворянское платье будто с чужого плеча. Пока они испуганно таращились на гомонящую толпу, дьяк возвестил, что это из Галича привезены по указу царя мать и младший брат Гришки Отрепьева.
Мать и брат наперебой стали говорить, что они очень давно не видели своего злополучного родственника, но сызмальства Гришка отличался буйным нравом и злыми выходками, пока окончательно не убег из дома.
— А как царем стал, его вы видели?
— Нет, не видели. Не приглашал он нас, — поджала обидчиво губы мать.
— Так как вы можете говорить, будто царь это и есть ваш сын?
— Так нам сказывали! — ответила мать, вопросительно обернувшись к дьяку.
Под хохот толпы родственников Отрепьева увели с площади.
Неожиданно Маржере, который бесцельно слонялся по Москве, был позван к государю. У дворца он встретил Дмитрия Пожарского, который что-то досадливо объяснял юнцам в неуклюжих ферязях.
— Новобранцы? — насмешливо спросил Маржере, учтиво раскланявшись с князем.
— Новая затея государя, — не меняя досадливого тона, ответил тот. — Всегда при дворе было тридцать стольников, не более. А он решил набрать двести.
— Несмотря на свою скаредность? — удивился Жак.
Дмитрий глянул на него:
— Видать, не от хорошей жизни. Стольник не только за столом прислуживает, это — телохранитель государев. Видать, твои гвардейцы в опалу попали.
— Платил бы больше, не попали бы! А то уж разбегаться начали. Я бы и сам… — Жак поперхнулся, не договаривая о потаенном.
— Уехал бы? — понял Дмитрий.
— Увы, не отпустит меня государь подобру…
— Что так? Уж очень люб ты ему сделался? — усмехнулся князь.
Маржере картинно поднес указательный палец в перчатке к губам:
— Тс-с-с! Слишком много видели мои глаза и слышали мои уши. А голова-то у меня одна. Так что о том, чтобы уехать, не то что говорить, думать боюсь.
На самом деле Маржере постоянно думал, как бы унести ноги из Москвы целым и невредимым. Его шпага становилась ненужной Шуйскому, а знал он действительно слишком много. Значит, жди ссылки куда-нибудь подальше, где никакой европеец не выдерживает лютых морозов. А то и просто как-нибудь ночью пустят под воду. Кто будет интересоваться безвестным французом? Существовала и другая опасность, от которой Жак постоянно просыпался в холодном поту: вдруг узнают, что он — шпион! Вряд ли его «друзья» оставят Маржере в покое. Английский посланник Джон Мерик сразу же после мятежа в Москве был благосклонно принят Шуйским и отправился в Англию за поддержкой нового правительства королем Яковом. Но тут же как ни в чем не бывало вернулся из Англии Давид Гилберт. Правда, никаких конкретных поручений он не давал, однако, отправляясь с Конрадом Буссовом на юг, к новому самозванцу, посоветовал Жаку «быть начеку и подробно записывать все дворцовые новости». И наконец, старый воин почувствовал, что стосковался по родной речи гасконцев, по милым француженкам, по своему обожаемому королю. Не такой человек Жак де Маржере, чтобы что-нибудь не придумать!
И вот нежданная удача! Маржере, почтительно нагнув голову, внимательно слушал Шуйского, который пригласил его к себе в опочивальню, как только Жак появился во дворце, слушал и ушам своим не верил.
— Есть у меня, полковник, для тебя секретное поручение. Поедешь с моим приставом в Ярославль. Чтобы не было лишних разговоров, наденешь платье стрелецкого сотника. Пристав даст тебе возможность переговорить с Юрием Мнишеком с глазу на глаз. Нам стало доподлинно известно, что неведомым путем он переписывается с женой. Про то мой посол проведал, а потом и сам Мнишек приставу проговорился. Стал спрашивать у него, все ли спокойно в России, тот и сказал, что Воротынский разбил мятежников под Ельцом, тут воевода не выдержал и стал кричать, что нехорошо обманывать, что ему доподлинно известно, что Воротынский бежал от Болотникова. А когда пристав спросил, откуда, мол, такое известие, Мнишек смешался и начал говорить, деи, слышал это от стрельцов. А стрельцы-то ничего слыхом не слыхивали про войну с мятежниками. Когда они из Москвы съезжали, то все говорили, будто войско собирается на войну с татарами!
— Так мне следует разузнать, как он передает письма? — живо поинтересовался француз.
— Нас это не интересует. Наоборот, пусть почаще пишет! — хитро заморгал подслеповатыми глазками государь. — Главное, чтобы он написал то, что нам надобно. Уяснил? Когда будешь с ним разговаривать, скажи, что хочешь поведать великую тайну, деи, в его замке в Самборе появился человек, который его жене сообщил, будто Димитрий жив. Скажи, что стало точно известно, что этот человек — слуга Димитрия, Мишка Молчанов. Чтобы проверить, пани достаточно хорошенько натопить баньку и послать с этим человеком своего верного слугу, чтобы спинку ему потер.
Шуйский хихикнул от удовольствия.
— На спине слуга без труда сосчитает двадцать полос от кнута. Ровно столько было дадено Мишке Молчанову в царской пыточной. И скажи, что байку про Димитрия сам Молчанов вместе с Гришкой Шаховским придумал, чтоб смуту затеять. Потом вздохнешь и скажешь, что, мол, хорошо бы, чтоб об этом узнал король. Тогда Сигизмунд замолвит, деи, словечко Шуйскому насчет воеводы, а тот немедля отпустит его с дочерью домой. Тебе Мнишек должен поверить. Русским не поверит, а тебе — должен!
Маржере хотел что-то сказать, но Шуйский остановил его жестом:
— И еще одно есть поручение, еще более тайное. Ты вчера на площади мать расстриги видел?
Маржере утвердительно кивнул.
— Надо в Ярославле поискать следы того человека, который выдавал себя здесь в Москве за Гришку Отрепьева. Местный воевода сообщил, что он исчез, а когда и куда — то ему не ведомо. Если ты этого человека найдешь, за его голову получишь тысячу рублев. Только голову, остальное можешь оставить в Ярославле.
Шуйский снова гнусно хихикнул:
— Но не ровен час, если ты его не отыщешь, а потом вдруг он объявится где-нибудь… Народ потребует, чтобы его с матерью свели. И если она в нем своего сына вдруг признает… Большая беда будет! Для всех нас.
Нажимая на слово «нас», Шуйский выразительно глянул на Маржере. Тот поклонился, чтобы дать понять, что понял, думая про себя: «Бежать, непременно бежать! Другого выхода теперь нет».
Шуйский проницательно взглянул на полковника, словно догадался о его тайных мыслях, и неожиданно сказал:
— Коль выполнишь, проси чего хочешь!
