— Сколько же людей вы приняли? — спросил Пожарский.
— Многие тысячи, — ответил старец. — Прежде всего начали строить домы — больницы в Служней слободе и в селе Клементьеве, особо для мужчин и особо для женщин, и избы на странноприимство всякого чина людям. Монастырские люди стали ездить по селам и дорогам, собирая раненых и мертвых. Похоронили уже более трех тысяч. Женщины, что нашли у нас приют, шьют рубашки и саваны, стирают, еду готовят. А преподобный настоятель наш со своими служителями молит Бога за страждущих. Встает Дионисий каждый день во время соборного утреннего благовеста, бьет триста земных поклонов у образа Пречистой Богородицы, потом велит будить братию к заутрене. Сам ведет службу, поет шесть, а то и восемь молебнов.
— Истинно благочестивый муж! — восхитился Дмитрий.
— Воистину! — привычно перекрестился монах.
Как-то в одну из прогулок они посетили келью, где при постоянно горящих свечах трудились писцы. Здесь князь познакомился с монахом Алексеем Тихоновым и попросил показать грамоту, списки с которой были разосланы по городам.
Вот что в ней было написано:
«Православные христиане! Вспомните истинную православную христианскую веру, что все мы родились от христианских родителей, знаменались печатаю, святым крещением, обещались веровать во Святую Троицу; возложите упование на силу креста Господня и покажите подвиг свой, молите служилых людей, чтоб быть всем православным христианам в соединении и стать сообща против предателей христианских, Михаилы Салтыкова и Федьки Андронова, и против вечных врагов христианства, польских и литовских людей. Сами видите конечную от них погибель всем христианам, видите, какое разорение учинили они в Московском государстве; где святые Божии церкви и Божии образы? Где иноки, сединами цветущие, и инокини, добродетелями украшенные? Не все ли до конца разорено и обругано злым поруганием; не пощажены ни старики, ни младенцы грудные. Помяните и смилуйтесь над видимою общею смертию-погибелью, чтоб вас самих также лютая не постигла смерть. Пусть служилые люди без всякого мешкания спешат к Москве, в сход к боярам, воеводам и ко всем православным христианам. Сами знаете, что всякому делу одно время надлежит, безвременное же всякому делу начинание суетно и бездельно бывает, хотя бы и были в ваших пределах какие неудовольствия, для Бога отложите все это на время, чтобы всем нам сообща потрудиться для православной христианской веры, пока к врагам помощь не пришла. Смилуйтесь, сделайте это дело поскорее, ратными людьми и казною помогите, чтоб собранное теперь здесь под Москвою войско от скудости не разошлось».
Последние строчки Пожарский читал нахмурившись.
— Что, не все лепо? — встревоженно спросил Тихонов.
— А кто теперь вместо Ляпунова за старшего воеводу?
— Боярин князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой.
— Боярство то незаслуженное! — зло бросил Пожарский. — Он его из рук Тушинского вора получил! Да и какой из него воевода? Уж я-то видел его в бою — горазд только назад скакать!
— А наш келарь Авраамий Палицын, что только что оттуда приехал, рек, деи, Трубецкой крепко за веру святую стоит! — возразил монах.
Пожарский с сомнением взглянул на него:
— Дай Бог, конечно. Но думаю, что слаб он для этого дела. Ополчению нужен такой вождь, как был Ляпунов или князь Василий Васильевич Голицын. Но он далече, в послах у Жигимонта…
— Уже не в послах, а в королевской тюрьме! — торопливо откликнулся Тихонов.
— В тюрьме? Как же можно посла в полон взять? — не поверил Пожарский.
— Мне наш келарь сказывал, — настаивал монах. — Он-то уж верно знает, сам был в этом посольстве.
— Ну и вездесущ ваш келарь! Видать, суемудрый муж, — не сдержал усмешки Дмитрий. — Как же он избежал плена?
— Хитростью! Втайне от митрополита Филарета присягнул на верность королю Жигимонту.
— Так это не хитростью, а предательством называется! — не удержался Дмитрий.
— Он же не для себя старался! — укоризненно ответил монах. — Отец Авраамий об обители нашей пекся. Ведь он получил от Жигимонта тарханную утвердительную грамоту на все монастырские вотчины. Жигимонт его так возлюбил, что в грамоте назвал Авраамия своим «богомольцем» и повелел архимандриту и братии за него, господаря, и сына его, Владислава, Богу молити.
— Это же страшный грех! Чтоб Православная Церковь молилась за католика! — в ужасе воскликнул князь.
— Тот грех отпущен преподобным Дионисием! — важно провозгласил монах. — Ибо делалось сие во имя процветания обители.
— Ложь во спасение! — грустно усмехнулся Дмитрий. — Но ложь все равно остается ложью! И значит — это зло, в какие бы красивые слова она ни облекалась.
…Наконец решено было перевезти Пожарского из монастыря в его поместье Мугреево. Здесь его ждало новое огорчительное известие. Его сосед, давний завистник Григорий Орлов, в момент московского восстания находился в Кремле, в услужении думским боярам. Узнав об участии Пожарского в восстании и его тяжелом ранении, Орлов тут же накатал донос на имя польского короля:
«Наияснейшему великому государю Жигимонту, королю польскому и великому князю литовскому, и государю царю и великому князю Владиславу Жигимонтовичу всея Руси бьет челом верноподданный вашие государские милости Гришка Орлов. Милосердные великие государи! Пожалуйте меня, верноподданного холопа своего, в Суздальском уезде изменничьим княжь Дмитриевым поместенцом Пожарского, селцом Ландехом Нижним з деревнями; а князь Дмитрий вам государем изменил, отъехал с Москвы в воровские полки, и с вашими государевыми людми бился втепоры, как на Москве мужики изменили, и на бою втепоры ранен. Милосердные великие государи! Смилуйтеся, пожалуйте».
Это прошение Орлов подал Гонсевскому, и тот милостиво приказал Мстиславскому выдать изменнику жалованную грамоту. Дума, не замедля, известила крестьян Нижнего Ландеха о их новом владельце: «И вы б все крестьяне, которые в том селе и в деревнях и в починках живут и на пустошах учнут жити, Григория Орлова слушели, пашню на него пахали и доход ему помещиков платили».
От неприятных волнений вновь начала кровоточить рана на голове. Мать князя, Мария Федоровна, велела срочно доставить знахарку, бабку из дальней лесной деревни. Бабка ловко обрила отросшие за время болезни волосы на голове раненого, обнажив страшный кровавый рубец.
— Фу-ты, Боже мой! — бормотала старушка. — Рана чистая, нет синей опухоли.
Она ловко сжала шрам указательным и большим пальцами и, поплевав на него, зашептала слова заговора:
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь, аминь, аминь! Лягу благословясь, стану перекрестясь; выйду из дверей в двери, из ворота в ворота; погляжу в чистое поле — едет из чистого поля богатырь, везет вострую саблю на плече, сечет и рубит он по мертвому телу, не течет ни кровь, ни руда из энтова мертвого тела! Дери дерись, земля крепись, а ты, кровь, у раба Божия Дмитрия Михайловича уймись!
