— Не могу, — просто сказал Моган.
— Почему?
— Потому что Обрубок куда-то исчез. Его нет ни в амбаре, ни где-либо еще.
Моган сел с улыбкой довольного кота. Он казался чуть ли не счастливым из-за этого нового поворота моей судьбы и, насвистывая старинную песенку, потянулся к табаку и трубке.
Мэри спросила:
— Дядя, с чего это ты искал Обрубка?
— Как? — Он замер со щепоткой табака в пальцах. Потом он набил трубку и утрамбовал табак большим пальцем. — Мне не нравится твой тон, Мэри. У меня нет никаких дел с Обрубком. Я сегодня пил чай у пастора Твида. Это просто деревенские новости.
— Так что же случилось с Обрубком?
— Не имею представления. Думаю, он прячется. Ждет луны. — Моган сломал еще одну спичку, снова рассыпав стекло вокруг своего кресла. Он зажег трубку и уставился на Мэри сквозь облако густого дыма. — Или ты думаешь, что я знаю больше, чем сказал тебе?
— Конечно нет.
— Ну и отлично. А теперь дайте мне посидеть и подумать.
Мы оставили Могана у стола, в плотной дымовой завесе, и вышли из дома. Ночь была теплая и тихая, ни ветерка, хотя высокие рваные облака чернильными пятнами закрывали звезды. Маленький кусочек луны, казалось, танцевал на крыше, а потом подпрыгнул и начал свой небесный полет.
— Этой ночью мародеры будут дежурить,— сказала Мэри.
— Но ведь ветра нет.
— Здесь и сейчас нет. Но у утесов, когда натянет облака, ближе к утренней заре картина может быть убийственная. — Она сказала это печально и тихо, почти шепотом. — Я готова, если до этого дойдет.
Я взял ее за руку, и мы прошли перед окнами. Виден был Саймон Моган, сосущий свою трубку.
— Сможет он мне помочь?
— Он сделает, что сможет. — Мы пересекли квадрат света, падающий из окна, и проследовали вдоль дома. — Дядя Саймон иногда сердится, но быстро отходит.
— Я видел, как он замахнулся кнутом на Эли.
Трава шелестела при каждом шаге Мэри.
— Я тоже это видела. Он иногда страшно злится на Эли, но не причиняет ему вреда.
— Эли пытался мне что-то сказать. Он нарисовал такую картинку. — Я подвел ее к тележной колее и нарисовал пальцем бегущую фигурку. — Кажется, он хотел меня предостеречь.
— От чего?
— Не знаю.
Мэри смотрела на мою картинку.
— О Джон, это ничего не означает. Это картинка с надгробия.
Я ничего не понял.
— Пойдем, я покажу тебе.
Мы прошли мимо дома, мимо конюшни, миновали темную хижину.
— Ты должен понять, — сказала она. — Ты не слышал рассказов, не знаешь, что происходило раньше. — Ее лицо казалось бледным в слабом лунном свете, я видел, что она пытается выбирать слова, решая, что сказать и как сказать.
Мы прошли все строения, и она наконец заговорила снова:
— Они такие, сколько я себя помню. Эли презирает дядю Саймона. — Мэри выглядела озадаченной.— Он не может его прогнать.
— Потому что Эли такой старый?
— Не такой уж он и старый. Он лишь на один-два года старше дяди Саймона. Когда я была маленькой, я не могла их различить. А сейчас невозможно представить себе, что они братья.
— Братья? — удивился я.
— Да. Эли мой дядя, хотя я никогда не называю его так. Он всегда был Эли. Просто Эли. И половина этой земли принадлежит ему.
Мы прошли вдоль изгородей и начали подъем по склону долины, направляясь на север, удаляясь от моря.
— Почему тогда он живет в этой маленькой хижине?
— Когда-то они оба жили в ней. У Моганов был хороший дом, но он сгорел. Когда началось мародерство, дядя Саймон построил новый дом на развалинах старого. Но Эли — единственный человек, который никогда не прикоснулся ни к чему из выброшенного на берег. Он работал на земле, работал в шахтах за шиллинг в день. Он называл это честным трудом. Ты можешь видеть, что этот честный труд с ним сделал.
— Но язык-то он потерял не в шахте.
— Нет. Эли настолько презирал мародеров, что однажды ночью, в шторм, он поскакал в Полруан. Мародеры заманивали судно на скалы и не заметили, как он исчез. Он несся как ветер и вернулся с налоговой полицией. Они опоздали на час. Судно было уже обобрано, но на пустоши они обнаружили свежую могилу. Тогда повесили одного человека — брата Калеба.
Выше по склону подъем стал круче. Мэри задыхалась, она, возможно, плакала. На вершине мы снова почувствовали ветер. Он проносился через пустошь и с сухим стоном пронизывал траву. И я услышал биение прибоя, доносившееся с побережья.
Мэри шла по гребню, ветер развевал ее волосы и одежду.
— Мародеры собрали суд. Они все сделали основательно. Если Эли не был бы Моган и не имел бы права на выброшенное морем имущество, его убили бы на месте.
— И они отрезали ему язык?
Она обернулась, и мы на мгновение застыли.
— Поэтому я должна остановить их. Если смогу.
Она посмотрела на меня, как будто ожидая, что я предложу свою помощь. Но я молчал — я не мог этого сделать, — и она отвернулась.
— Пошли. Мы уже почти на месте.
Мы подались на восток, потом свернули вниз по склону к груде громадных камней. Они стояли вертикально. Огромная глыба крышей перекрывала каменные стены. В жутком свете затененных облаками звезд сооружение выглядело древним и зловещим.
— Это кромлех (Кромлех — сооружение эпохи неолита и бронзового века в виде круглой ограды из громадных каменных плит и столбов; встречаются, главным образом, в Западной Франции и Великобритании), — сказала Мэри. — Надгробие.
— Чье?
— Никто не знает.
Между глыбами были промежутки. Внутри свистел ветер. В одном месте зияла черная дыра, открывшаяся после того, как сползли закрывавшие ее куски скал.
— Что там внутри? — спросил я.
— Ничего. Грязь.
— Я хочу посмотреть. — Но, когда я шагнул к камням, Мэри потянула меня назад.
— Не надо! — сказала она. — Дядя Саймон говорит, что здесь действует ужасное проклятие. Он говорит, что тот, кто хотя бы заглянет внутрь, умрет в тот же день.
Я засмеялся:
— И ты поверила?
— Да. Я поверила. Но посмотри, Джон. Вон там, твой бегущий человек. Видишь гравировки на камнях?
Даже в темноте я все рассмотрел. Линии рисунка глубоко врезались в камень, я мог ощутить их пальцами — вот ноги и тело, круглая голова. Я чувствовал себя дураком. Эли не говорил мне: «Спасайся», он говорил: «Бегущий человек».
— Но почему он показал мне это? — спросил я у Мэри.
