Так было и на этот раз, в ночь на 30 сентября 1837 года, около одиннадцати часов. Большая дорога, проходящая через графство Св. Гиацинта с запада на восток, ведет в Сен-Шарль и идет дальше. Сейчас она была пустынна. Глубокая тьма окутала уснувшее селение. Никто из его жителей не мог видеть, как два человека спустившись по этой дороге, проскользнули к ограде «Запертого дома», отворили калитку во двор, запиравшуюся лишь на щеколду, и постучали в дверь особым, должно быть условным, стуком.
Дверь отворилась и тотчас снова затворилась. Оба гостя прошли в комнату справа, освещенную ночником, слабый свет которого не мог просочиться наружу.
Женщина не выказала ни малейшего удивления при появлении этих двух людей. Она заключила их в объятия, а они поцеловали ее в лоб с чисто сыновней любовью.
То были Жан и Джоан. А женщина была их мать — Бриджета Моргаз.
Двенадцать лет тому назад, после бегства Симона Моргаза, изгнанного населением Шамбли, никто не сомневался в том, что злополучное семейство покинуло Канаду и переселилось в какую-нибудь провинцию Северной или Южной Америки, а может быть, даже в Европу. Сумма, полученная предателем, давала ему возможность жить с определенным достатком всюду, куда бы ему ни вздумалось уехать, а взяв другое имя, он мог избежать презрения, которое иначе преследовало бы его по всему свету.
Но, как известно, все произошло иначе. Однажды вечером Симон Моргаз сам свершил суд и расправу над собой, и никто и не подозревал, что тело его покоится в отдаленном и глухом месте на южном берегу озера Онтарио.
Бриджета Моргаз, Жан и Джоан осознали тогда весь ужас своего положения. Хотя мать и сыновья не были причастны к преступлению мужа и отца, сила предрассудков была такова, что они все равно нигде не нашли бы ни жалости, ни прощения. В Канаде, равно как и в любом другом уголке земли, имя их стало бы объектом всеобщего поругания. И они решили отречься от этого имени, не подумав даже о том, чтобы взять какое-нибудь другое. К чему оно было им, этим отверженным, которым жизнь принесла только стыд и позор!
Однако мать и сыновья не захотели тотчас уехать из страны. Прежде чем покинуть Канаду, им нужно было исполнить свой долг, и даже если для этого потребовалось бы пожертвовать жизнью, все трое решили исполнить его, во что бы то ни стало.
Они хотели искупить зло, причиненное Симоном Моргазом своему отечеству. Заговор 1825 года имел очень большие шансы на успех: после захвата генерал-губернатора и военачальников английской армии войска не смогли бы противостоять франко-канадскому населению, которое восстало бы поголовно. Но в результате предательства, спровоцированного грязной ищейкой Рипом, раскрылась тайна заговора, и Канада осталась в руках угнетателей.
Жан и Джоан решили сами приняться за дело, прерванное изменой их отца. Бриджета, не сломленная ужасными обстоятельствами, указала им, что в этом должна теперь состоять единственная цель их существования. И они, два брата, которым тогда всего было одному — семнадцать, другому — восемнадцать лет, глубоко осознали это и всецело посвятили себя подвигу искупления.
Бриджета Моргаз, решившая жить на то немногое, что принадлежало лично ей, ни за что не хотела оставлять у себя деньги, найденные в бумажнике самоубийцы. Эти деньги не могли и не должны были быть употреблены иначе, как на нужды национального движения. Они были переданы на тайное хранение в руки нотариуса Ника из Монреаля на уже известных читателю условиях. Часть их была оставлена Жаном для непосредственной раздачи сторонникам реформ. Таким образом, в 1831 и 1835 годах комитеты получили необходимые суммы для закупки оружия и боеприпасов. В 1837 году остаток этого вклада, еще довольно значительный, был доставлен в комитет на виллу «Монкальм» и вручен де Водрелю. Это было все, что еще оставалось от вознаграждения за предательство.
Итак, в дом в Сен-Шарле, где уединилась Бриджета, сыновья приходили тайно повидаться с нею, когда у них бывала такая возможность. Уже на протяжении нескольких лет каждый из них шел своей собственной дорогой к одной общей цели.
Старший, Джоан, внушил себе, что отныне никакие земные блага для него не существуют. Оказавшись в столь горестном положении, он обратился помыслами к Богу и пожелал сделаться священником, но священником-борцом. Он вступил в братство сюльпициан с намерением поддержать словом борьбу за неотъемлемые права своей страны. Врожденное красноречие, воспламененное чувством самого глубокого патриотизма, привлекало к нему население городков и селений; слава его росла и достигла в ту пору своего расцвета.
Жан же стал принимать участие в движении сторонников реформ не только словом, но и делом.
Несмотря на то, что мятеж 1835 года, как и мятеж 1831 года, потерпел неудачу, популярность его нисколько не уменьшилась. В народе на него смотрели как на таинственного предводителя «Сынов Свободы»: он появлялся лишь в тот час, когда надо было жертвовать собой, а затем исчезал, чтобы снова приняться за свое дело. Было хорошо известно, какой высокий авторитет он завоевал в оппозиционной либеральной партии. Казалось, что дело независимости находится в руках одного человека — Жана Безымянного, как он сам себя называл, и что от него одного патриоты ожидают сигнала к новому восстанию.
И час его был уже близок. А пока, прежде чем окунуться с головой в новую схватку, Жан и Джоан, которых случай свел в Шамбли, захотели посетить «Запертый дом», чтобы повидаться с матерью — быть может, в последний раз.
И вот теперь они сидели с нею рядом, держали в своих руках ее руки, разговаривали с нею вполголоса. Жан и Джоан рассказали ей, как обстоят дела. Борьба обещает быть жестокой, не на жизнь, а на смерть — каким и должно быть окончательное сражение.
Проникнувшись чувствами, которыми были переполнены их сердца, Бриджета обрела надежду, что преступление отца будет, наконец искуплено сыновьями. И она заговорила.
— Мой Жан, мой Джоан, — сказала она, — мне так нужно разделять с вами ваши надежды и верить в успех...
— Да, матушка, надо верить, — ответил Жан. — Еще несколько дней, и движение начнется.
— И да пошлет нам Господь удачу, которой заслуживает всякое святое дело! — добавил Джоан.
— Да будет с нами помощь Божия! — откликнулась Бриджета. — и, быть может, я буду иметь, наконец, право помолиться за...
До сей поры ни разу, о нет, никогда не могла вырваться из уст этой несчастной женщины молитва за спасение души того, кто был ей мужем!
— Матушка, — сказал Жан, — матушка...
— А ты, сын мой, — спросила Бриджета, — молился ли ты за отца — ты, служитель всепрощающего Бога?
Джоан молча опустил голову. Бриджета заговорила снова:
— Дети мои, до сих пор вы оба исправно служили своему Делу, но не забывайте того, что, посвятив себя ему, вы лишь исполняли долг. И если отечество наше когда-нибудь будет обязано вам своей независимостью, то имя, которое мы носили когда-то, имя Моргаза...
