Экономическое значение этого невероятного достижения очевидно – экономическая революция, свершению которой оно способствовало, и богатство его создателей говорили сами за себя. Однако только этим значение новой денежной системы далеко не ограничивалось. Она стала еще и предвестницей эпохальных политических сдвигов – сдвигов, которые навсегда изменят облик финансовой деятельности человечества.
7
Великое денежное соглашение
Частные деньги и рыночная дисциплина
Клод де Руби, отставной королевский чиновник и автор описания Лионской ярмарки 1604 года, был первым, кто обратил внимание на политический аспект международной системы обмена с использованием векселей и тот факт, что эта система позволила торговцам перестать полагаться на выпущенные властью деньги. Будучи опытным государственным деятелем, он понимал, что контроль над государственными деньгами был одним из базовых источников власти и доходов короля. Он также понимал, что создание банкирами частных денег и управление ими несли революционные изменения не только в финансовой, но потенциально и в политической сфере. Денежный класс, вооруженный веской аргументацией Никола Орема (идеей об общественном интересе и потребностях торговли как направляющих принципах денежной политики), теперь получил альтернативу – на тот случай, если властитель откажется к ней прислушиваться. Крупные торговые дома открыли способ создания международных денег, находящихся вне юрисдикции правителей. Более того, эта космополитичная элита поддерживала столь тесные связи друг с другом, а ее иерархия сетей кредитования была столь умно сконструирована, что для нее отпала нужда в драгоценных металлах как гарантиях оплаты. Новые деньги были невидимыми, неосязаемыми и опирались только на уверенность небольшой группы банкиров, занимавших верхушку пирамиды, в том, что каждый из них способен здраво оценивать риски, вовремя платить по счетам и ограничивать размер выдаваемых кредитов. С подобным противником невозможно сражаться, ибо он неуловим. Действительно, денежные партизаны напоминали настоящую «армию теней». В этих условиях уже денежный класс мог выдвигать требования власти с позиции силы. Одной угрозы приостановить поддержку государственной валюты, если властитель будет нарушать их интересы, отныне оказывалось достаточно. Ситуация изменилась, и радикально.
Неудивительно, что правители пытались оборониться от этого нового врага. Самыми ценными их союзниками в этой войне были те, кто имел личный опыт банковской работы и знал ситуацию изнутри. Одним из таких «браконьеров, перековавшихся в лесники», стал сэр Томас Грешэм, английский агент короны в Антверпене с 1551 года, происходивший из купеческой семьи. Его отец принимал активное участие в церковных реформах Генриха VIII и получил немалую долю прибыли от дележа монастырских богатств. Нажитое таким образом состояние помогло ему значительно упрочить свои позиции, заняв пост лорд-мэра Лондона. Томас, по свидетельству современников, был «преуспевающим дельцом, докой в денежных делах и доверенным агентом правительства». Этот опыт пригодился ему, когда он получил высокое назначение представлять финансовые интересы короля в Нидерландах. Следует отметить, что произошло это в трудное для страны последнее десятилетие правления Генриха VIII, сопровождавшееся целой серией финансовых потрясений. Если в 1544 году за фунт стерлингов в Антверпене давали 26 фламандских шиллингов, то в 1551 году стоимость английской валюты составила лишь 13 фламандских шиллингов. Всего за семь лет английская валюта обесценилась вдвое. Поскольку Англия оставалась одним из крупнейших заемщиков Антверпена, резкое падение курса фунта не могло не вызывать беспокойства, ведь в результате увеличивался реальный долг короля. Более того, хотя корона действительно занимала значительные суммы, при дворе считали – вполне в логике рассуждений царедворцев, недовольных дурным экономическим положением, – что главная вина лежит на банкирах, намеренно создающих низкое мнение о кредитоспособности Англии, чтобы мошенническим способом получить огромные прибыли. А уж среди банкиров, как писал министр Уильям Сесил, хуже всех были итальянцы – те, что «переезжают из страны в страну и служат всем владыкам сразу… обделывают свои делишки и слизывают жир с наших бород».
К 1551 году королевский двор пребывал в отчаянии. И тут у Грешэма созрел план. Он предложил создать секретный стабилизационный фонд, который мог использоваться для борьбы с обесцениванием фунта стерлингов, и потребовал для его поддержания сумму в 1200–1300 фунтов еженедельно. С такими деньгами, утверждал он, будет нетрудно нейтрализовать действия банкиров, которые продают фунты стерлингов всякий раз, когда английская корона предпринимает шаги, которые им не по нраву. Ему удалось уговорить Регентский совет, правивший от имени Эдуарда VI, и план был реализован. Грешэм оказался крайне проницательным человеком – в ХХ веке вмешательство государства в иностранные валютные рынки при помощи стабилизационных фондов станет обыденным явлением. К сожалению, проницательности Грешэма не хватило, чтобы предугадать крайне ограниченный успех подобной схемы на фоне скептических настроений рынка. Программу Грешэма английская корона отменила спустя всего два месяца после ее начала, недовольная огромными расходами и ее малой эффективностью. Тогда Томас Грешэм разработал новый план, гораздо менее революционный. Он предложил изъять хранившиеся в Антверпене запасы иностранных валют, принадлежавшие английским купцам, в пользу государства – на условиях кредита. Таким образом осуществлялось рефинансирование государственного долга (в зарубежных валютах) во внутренний заем, исчислявшийся в фунтах стерлингов. Это решение, достаточно хитроумное и эффективное, по сути, было признанием поражения. Переиграть банкиров на их поле оказалось невозможно, и королю пришлось применить к подданным силовые методы воздействия. Разумеется, подобные методы только активнее побуждали население встать на сторону «денежных партизан».
Как часто бывало в истории экономики, теория не успевала за практикой. Бизнесмены, политики и сами банкиры постигали принципы становления новой системы на собственном опыте, «снизу вверх» – тот же Грешэм даже посвятил этой теме отдельный труд. Однако пройдет еще почти два века, прежде чем политическое значение банковской деятельности получит должную оценку; развивавшиеся независимо друг от друга экономическая и политическая мысль сольются воедино только во времена французского Просвещения. Франция середины XVIII века была идеальным местом для подобного слияния. С политической точки зрения на континенте, где давно уже веяли ветры конституционных перемен, она оставалась бастионом Ancien Régime – Старого порядка, не ведавшей перемен феодальной монархией. В экономическом отношении Франция могла считаться одним из самых отсталых государств Западной Европы, будучи в то же самое время интеллектуальным центром тогдашнего мира. Контраст между блеском «республики писем» и невероятно слабой финансово-политической основой государства поражает. Неудивительно, что в подобных условиях первыми о связях между деньгами, банками и политикой задумались мыслители французского Просвещения.
Самый блистательный анализ принадлежит перу величайшего мыслителя той эпохи – Шарля-Луи де Секонда, барона ла Брэд и де Монтескьё. Его труд «О духе законов» – подлинный венец французской науки эпохи просвещения. В ней автор, мастерски апеллируя к аргументам исторического, антропологического и политического характера, приходит к выводу о необходимости перехода к конституционному правлению по английскому образцу. Особенного внимания и похвалы Монтескьё удостоилась положительная роль торговли в политическом развитии; о международных финансовых отношениях и операциях он пишет, не скрывая восторга. «Поразительно, что вексель был изобретен только недавно, – указывает он, – поскольку нет в мире ничего полезнее». Даже во Франции, на век отстававшей от Англии и в части политических реформ, и в экономическом развитии, присутствие иностранных валют и валютный обмен влияли на политику короля; иначе говоря, считавшаяся абсолютной власть короля в реальности имела жесткие ограничения. Рассуждая о средневековых злоупотреблениях в области денежной политики, Монтескьё отмечает: «Очевидно, что эти насильственные операции невозможны в наше время; государь, который попытался бы к ним прибегнуть, обманул бы только себя самого – и никого больше. Вексельный курс научил банкиров сравнивать между собою монеты всех стран света и определять их действительное достоинство… Вексельный курс, как я сказал в предыдущей книге, сделал невозможными произвольные мероприятия власти в этом отношении или по крайней мере исключил возможность их успеха». Парадокс, с которым Грешэм столкнулся на практике, теперь получил свое объяснение и элегантное научное описание. Злоупотребление властителей денежными прерогативами дало толчок к изобретению (точнее говоря, к возрождению) банковского дела и системы вексельного обмена. Как результат, правителям теперь приходилось плясать под дудку денежного класса – а не наоборот, как было раньше. Внезапно пугающе нематериальные банковские операции покинули разряд подозрительной деятельности и превратились в скрытое оружие борьбы за создание конституционного правления. «Мы обязаны… корыстолюбию государей изобретением вещи, которая некоторым образом поставила торговлю вне их произвола», – пишет Монтескьё. Точнее говоря, правители сами связали себе руки и оказались в ситуации, когда у них не осталось иного выхода, кроме как управлять деньгами в интересах общества, на что указывал еще Орем. Вынудившим денежный класс к восстанию, и успешному, «государям пришлось проявлять благоразумие, о котором они прежде и не помышляли… [И теперь] благоденствие [правителя] может быть достигнуто только кротким управлением».
