Классической школе удалось выжить также благодаря собственной идейной подпитке. Спустя всего год после публикации «Финансового мира Великобритании» французский экономист Леон Вальра в своем труде «Элементы чистой экономики» представил математически строгое изложение классической теории ценообразования. В 1937 году британский экономист и будущий нобелевский лауреат Джон Хикс выдвинул утверждение, что центральные идеи «Общей теории» Кейнса фактически согласуются с классической ортодоксальной доктриной. Для тех, кто в нее верил, это было подобно открытию пятого евангелия – правда, произошло это только в 1954 году, когда статья Хикса увидела свет. Американский экономист Кеннет Эрроу и французский математик Жерар Дебрё предложили формальное доказательство, согласно которому при определенных допущениях рыночная экономика действительно имеет тенденцию к «общему равновесию»; при этом единый комплекс цен служит гарантией того, что на совокупном рынке не возникнет избыточного спроса или предложения. Это был убойный аргумент в пользу канонической классической доктрины – формальное доказательство закона Сэя. Сомнительный тезис, на протяжении долгих лет служивший предметом обсуждения в туманных «литературных» трактатах, теперь получил математически точное доказательство. Однако почти тут же появилось возражение, суть которого сводилась к тому, что это доказательство справедливо только для экономики без денег. Но приверженцев новой теории общего равновесия это ничуть не смутило; они с трудом сдерживали снисходительную улыбку. В чем проблема-то? Все ясно как божий день. Всем известное доказательство Эрроу и Дебрё раз и навсегда показало, что в серьезном экономическом анализе деньгам просто нет места. Все существенное может быть логически доказано в модели без денег вообще.
В последующие шестьдесят лет доказательство (от Эрроу и Дебрё) существования общего равновесия стало основным инструментом большинства макроэкономических исследований. Конечно, реальность тоже не думала сдавать позиции. Каждодневный опыт продолжал подсказывать, что деньги и финансы (банки) являются важными независимыми факторами в экономике, а не тем, от чего можно беспечно отмахнуться. Еретики продолжали проповедовать необходимость покаяться и учесть альтернативные подходы, которые демонстрировали серьезное отношение к деньгам. Однако большинство их представителей были либо маргинальными фигурами вне господствующей тенденции – такими, например, как эксцентричный чудак Хайман Мински, либо благополучно «сдулись», уйдя в изучение истории экономики, – как, например, Чарльз Киндлбергер. Время от времени появлялись и толковые деятели, такие как Милтон Фридман, которые обращались напрямую к высшему руководству или даже к общественности, настойчиво доказывая важность фактора денег в экономическом анализе. Но импульс, данный доказательством Эрроу и Дебрё, оказался слишком мощным, а их трактовка классической конструкции – почти безгранично гибкой. Вначале их упрекали, что они не учитывают тот факт, что экономика не статична, а постоянно развивается. В ответ появилась динамическая версия модели Эрроу – Дебрё. Она чрезмерно детерминирована, утверждали ее противники, и игнорирует непредсказуемость реального мира. Тогда в модель ввели инструменты классической теории вероятности, чтобы учесть возможность того, что статистики называют «стохастическими», или случайными, событиями. Критики указывали, что даже в этом случае многие из предположений, необходимых для конечного доказательства, требуют невероятных допущений относительно степени рациональности поведения людей и универсального характера функционирования рынков, не ведающего сбоев. Поколения исследователей потратили бесчисленные часы на то, чтобы изящно обойти каждое из этих допущений (самые смелые – даже по несколько сразу) и изучить их последствия. Казалось, не было такого возражения, которое не могла бы разбить новая ортодоксия так называемых динамических, или стохастических, моделей общего равновесия.
В этой бочке меда была лишь одна ложка дегтя: в том, что касалось так называемой неоклассической теории, каждодневная практика центробанков оставалась раздражающе двусмысленной. Вольно было «академистам» проводить свое время в трансцендентальных медитациях по поводу мистических абстракций теории общего равновесия экономики, лишенной денег, банков и финансов. Власти, однако, вынуждены были исходить из данности реального мира, где все эти вещи продолжали, как и всегда, иметь огромное значение, а политика центрального банка в отношении процентной ставки оставалась самым важным из доступных средств, чтобы «приструнить» или стимулировать частный сектор. В результате в течение нескольких десятилетий между экономистами от центрального банка и представителями академической науки, как мягко выразился один авторитетный экономист-монетарист, не существовало масштабного плодотворного взаимодействия. Ясно, что ситуация была нездоровая и даже угрожающая. Как современная ортодоксальная макроэкономика могла поддерживать свою репутацию царицы общественных наук, если она была не в силах убедить даже политиков-практиков? Вновь возникла необходимость сделать доктрину еще более гибкой. К концу 1990-х годов был наконец найден приемлемый способ оправдать ограниченную роль монетарной политики – естественно, без обращения к таким еретическим понятиям, как риски по кредитам или ликвидности. Удар, призванный окончательно добить противника, заключался в том, чтобы провозгласить эту последнюю версию классической теории как «обновленное кейнсианство» и представить дело так, что теперь она якобы является адекватной формализацией всей мудрости, содержавшейся в «Общей теории». На эту гремучую смесь «повелось» даже руководство центробанков. Их защита была наконец пробита, и «новокейнсианские динамические стохастические модели общего равновесия» быстро заняли доминирующие позиции в сфере планирования стратегии ведущих мировых центробанков. Однако по сути все эти модификации были обычной косметикой. На самом деле реальное сражение против Бэджета и Кейнса было давно проиграно. Что называется, «слона-то я и не приметил»: как сетовал Лоуренс Саммерс, все забыли, что «академики» и высшие чиновники в качестве основного аналитического инструмента использовали вовсе не теорию монетарной экономики, а сам этот инструмент был создан при условии «игнорирования фактора финансового посредничества, поэтому деньги, кредит и банки не играли в нем значимой роли» (как отмечал в 2012 году управляющий Банка Англии).
Как можно видеть, доктрина безденежной экономики классической школы, подобно библейскому Лазарю, упорно оживала вновь и вновь. Учению Бэджета, утверждавшему первостепенную важность денег, банков и финансов, с самого начала повезло гораздо меньше. После того как мейнстрим отверг его «второе пришествие» в лице Кейнса, эти идеи были и вовсе вытеснены на обочину экономической мысли. Так продолжалось до тех пор, пока они тоже не возродились при помощи некоего волшебного эликсира (обнаружившего устрашающую силу), когда после Второй мировой войны банковская и финансовая сферы вступили в период хаоса и нестабильности. Растущее значение фондовых рынков и рынков ценных бумаг породило у их участников спрос на модель экономики, которая позволяла бы дать убедительные ответы на вопросы инвестирования и торговли. Так сложилось, что для тех теоретиков, которые проявляли неподдельный интерес к деньгам и финансам, открылось что-то вроде частной интеллектуальной «резервации», где они могли реализовать свои устремления, не опасаясь инквизиции со стороны ортодоксов от макроэкономики. К сожалению, вынужденная изоляция часто приводит к догматизму. Очень скоро эта новая академическая дисциплина по изучению финансов так же оторвалась от экономических реалий – против чего так восставали Бэджет, Кейнс, Мински и Киндлбергер, – как и послевоенная макроэкономическая теория. В данном случае проблема заключалась определенно не в недостатке внимания к финансовым аспектам экономики. Как раз наоборот: теоретики от финансов просто решили отбросить в сторону все остальное и сосредоточились исключительно на исследованиях ценообразования финансовых ценных бумаг на рынках частного капитала – акций и облигаций, которые по мере того, как набирала ход политика либерализации послевоенного периода, играли все более заметную роль. Их главные инновации – теория портфельного баланса, модели ценообразования капитального актива, теории ценообразования опционов – были с энтузиазмом приняты на вооружение финансистами-практиками, так как инвесторы и их агенты, естественно, желали понимать, что они, в сущности, делают. При этом, фокусируясь исключительно на ценообразовании ценных бумаг на частных рынках, финансовые теоретики зеркально отобразили основной порок неоклассической теории макроэкономики. Игнорируя существенную связь между финансовыми ценными бумагами, торгуемыми на рынках капитала, и денежной системой, которой управляют суверен и банки, академисты построили теорию финансов без макроэкономики – точно так же, как неоклассическая макроэкономика построила теорию макроэкономики без финансов.
