Я не впервые посещал правящего монарха. Ибо когда приходится много путешествовать по Индии, непременно обрастаешь знакомствами с местными владыками. Разумеется, я уже нарисовал мысленную картину предстоящего визита, смешав воспоминания о Гуаайлоре, Бароде, Биканире, Хайдерабаде, Пуне и Багдаде из «Тысячи и Одной ночи». И. разумеется, картина эта растаяла, не выдержав сравнения с невозмутимой, полной достоинства реальностью.
Дворец оказался пригородной виллой, едва ли больше и роскошней, чем жилище мало-мальски преуспевающего дельца в Бронксвилле или на горе Верной. К вилле полукругом вела короткая подъездная дорожка, у каждых ворот стоял часовой и горел небольшой фонарь. Форма цвета хаки и краги не мешали узнать в часовых смуглых, выдубленных ветром и солнцем уроженцев пустынь. Они взяли на караул снисходительно, как люди, делающие уступку и не испытывающие от этого никакого восторга. Я не дал бы и десяти центов за чужака, откуда бы он ни был родом, который бы явился сюда без сопровождения.
Ни в одной монаршей резиденции от начала веков не принимали с меньшим количеством формальностей. Нас проводили в узкий, ничем не примечательный вестибюль, а оттуда — в гостиную размером примерно двадцать на двадцать футов. Освещали ее керосиновые лампы, свисающие на латунных цепях с резных балок. Больше никаких атрибутов востока — разве что сиденья с подушками в каждом углу, небольшие восьмиугольные столики, инкрустированные перламутром, и роскошный персидский ковер.
Нарайян Сингх и Джереми, помня, что играют роль слуг, собирались остаться в вестибюле, но им сказали, что Фейсал этого не одобрит.
— То, что не предназначено для их ушей, будет сказано в другой комнате, — вот и все объяснение.
Итак, мы заняли одно из угловых сидений. Нам пришлось ждать около шестидесяти секунд, прежде чем Фейсал вышел из дверей в дальнем углу. И когда он вошел, у меня перехватило дыхание.
Когда о ком-то говорят, что он величав и полон достоинства, у меня сразу же возникает антипатия. Уж больно похоже на утверждение, будто этот «кто-то» сделан из другого теста. Но Фейсал действительно был из другого теста и не походил на священнослужителя, хотя если ощущение цельности и праведности исходило от кого-либо, и это подчеркивало простое, почти аскетическое арабское одеяние, клянусь, речь о нем. Ростом и сложением он примерно как Джереми — то есть довольно высокий и тонкий, с шеей, чуть склоненной вперед вследствие природной задумчивости, привычки к езде на верблюде и самого искреннего намерения не держать голову слишком высоко. Ни дать ни взять пастух с библейской картины… только прибавьте доброту того, кто покинул мир видений ради мира, где обитаете вы — и вот перед вами Фейсал. Понимание встречает понимание, человек человека. Боюсь, мне не описать улыбку, с которой он вошел, готовый увидеть Лоуренса… Увы, это невозможно. Пожалуй, вам удастся ее представить. Только не забудьте, что этот человек стоял во главе дела, равно благого и проигранного, был со всех сторон окружен изменой и прекрасно это понимал; полковник Лоуренс был единственным человеком на свете, успевшим доказать, что способен перекинуть мост между Востоком и Западом и воплотить в реальность арабскую мечту о независимости.
Но, к несчастью, проще описывать неприятные вещи. Вошедший с первого взгляда — еще до того, как Мэйбл откинула куфийи, — понял, что перед ним не Лоуренс, и я за все время моих странствий не видел человека более разочарованного. Улыбка не исчезла, в нем было слишком много мужества и самообладания. Но на миг она стала жесткой, словно он смеялся в лицо судьбе, готовый встретить все ее превратности в одиночку, раз рядом не оказалось друга. В следующий миг он отбросил разочарование, как и подобает мужчине, и быстро приблизился, чтобы пожать руку Гриму и поклониться, когда Грим нас представил.
— По крайней мере, здесь двое добрых друзей, — заметил Фейсал по-арабски, усаживаясь между Гримом и Хададом. — Скажите, что это значит, почему вы обманули нас, назвавшись Лоуренсом?
— Мы должны тебе кое-что показать, — ответил Грим. — Это привезла миссис Тикнор, иначе это могли бы увидеть дурные люди.
Фейсал понял намек и отпустил сирийских офицеров, при этом обращаясь к каждому по имени. Затем Мэйбл достала письмо, и Фейсал принялся читать его, скрестив тонкие ноги и непринужденно откинувшись назад. Однако, перечитав дважды, он снова выпрямился и горько рассмеялся.
— Я этого не писал. Я никогда не видел этого прежде и не слышал об этом, — честно признался он.
— Знаю, — ответил Грим. — Но мы подумали, что тебе стоит на это взглянуть.
Фейсал положил письмо себе на колено и закурил сигарету. Я думал, что в подобном положении он сделает то, что, вне всякого сомнения, сделали бы девятеро из десяти. Но он задул спичку и закурил.
— Ты хочешь сказать, что ваше правительство видело это письмо и послало вас, чтобы вы показали его мне?
Теперь рассмеялся Грим. И в его смехе не было горечи.
— Нет, мы с шефом рискнули работой, не доложив об этом. Нынешний визит считай строго неофициальным.
Фейсал передал ему письмо. Грим чиркнул спичкой и сжег бумагу — правда, предварительно оторвал печать на память.
— Ты, конечно, знаешь, что это значит? — Грим втоптал пепел в ковер. — Если бы французы могли раздобыть это письмо в Иерусалиме, они завели бы против тебя второе дело Дрейфуса, сфабриковали бы обвинение, провели суд… и тебе конец. А британцам отправили бы заверенную копию, чтобы те от тебя отступились.
— Я благодарен за то, что ты его сжег, — ответил Фейсал. Он не выглядел беспомощным человеком, утратившим надежду, потрясенным. Он был тих и тверд, словно обрел ненадежную опору и готовится встретить ураган.
— Это означает, что все вокруг тебя предатели, — продолжал Грим.
— Не все, — перебил его Фейсал.
— Но многие, — ответил Грим. — Твои арабы — верные отчаянные люди, но среди твоих сирийцев есть псы, которых может подкупить любой.
Это называется «сказать начистоту». Представьте себе майора на иностранной службе, который явился к королю, как снег на голову, с подобными заявлениями. Согласитесь, это неслыханно. Но Фейсал выслушал Грима учтиво.
— Я отличаю одно от другого, Джимгрим.
Грим поднялся и пересел лицом к Фейсалу.
Мой друг разозлился не на шутку и сдерживался просто чудом. Я никогда еще не видел его в такой ярости.
— Это означает, — продолжал он, упершись в колени и в упор глядя на Фейсала, — что французы готовы перейти в наступление. Это означает, что они уверены, что ты уже почти у них в руках, и уже настроились полюбоваться твоим концом. Они устроят тебе громкий военно-полевой суд, а потом принесут извинения.
— Иншалла, — ответил Фейсал. Это означало: «Если будет на то воля Аллаха».
— Вот уж точно! — взорвался Грим.
Он еле держал себя в руках. Я видел, как дрожит его шея и как блестят на висках бисеринки пота. Наконец-то мой друг предстал перед нами без маски.
