— Я это улажу, — заверил Грим. — И что плетет твой араб?
— Чтоб я понял… Клянется, что еврей ударил его ножом. Но эти парни из Дамаска горазды во всем винить евреев. А он только что оттуда. Думаю, он из офицеров Фейсала, хотя и не в форме. Вероятно, послан с тайным поручением. А что, если вам сходить и взглянуть на него? Только мой вам совет: держитесь подальше от дежурного врача. Он вечно лезет не в свое дело. Ничего ему не говорите.
— Разумеется. А как насчет Джереми? Что вы напишете в заключении?
— А для чего вам это нужно?
— Хочу помочь ему избавиться от неприятностей, из-за которых его увольнение может отложиться. Думаю, не стоит писать, что он сумасшедший?
— Сумасшедший? Все австралийцы сумасшедшие. Тут и справка не нужна. Вы его арестовали?
— Пока нет.
— Тогда вы опоздали. Он страдает от дурной пищи и пребывания на солнце. Воздух Иерусалима для него вреден, парень склонен кидаться в драку, если с ним спорят. Это в крови. Его следует отпустить, и рекомендую в течение двадцати минут отправить его к офицеру по делам личного состава, пусть возьмет отпуск за свой счет. Если вы знаете генерала, который пошел бы против офицера по делам личного состава, я покажу вам того же генерала в бегах. Пари не желаете?
— А если не удастся? — спросил Грим.
— С тем салагой, что сидит в отделе? Он подмахнет все, что я суну ему под нос. Он трижды в неделю заходит к нам с Мэйбл, чтобы отведать ее лепешек с сиропом. Готов поспорить — подпишет. К тому же, он порядочный малый. Его вытащил с линии огня в Газе австралиец, и он этого не забыл. Он подмахнет все, кроме чека, чтобы помочь анзаку. Уверен. Да, а вы прогуляйтесь до нашей мясной лавки, Грим. И побеседуйте с арабом. Сиди бин чего-то там… забыл, как его зовут. Лежит на койке номер девятнадцать, слева, в длинной такой палате близ патана, которому отхватило обе ноги. Его ни с кем не перепутаешь. Я напишу медицинскую справку для Джереми и пойду следом. Ох, подождите! Не желаете нынче вечерком заглянуть к нам с Мэйбл и поужинать с нами? Мы кухарки не держим, так что не отравитесь… Решено. Я предупрежу Мэйбл, что вы придете. Тру-ту-ту!
Оставалось только опасаться, как бы бригадир в своем негодовании не дошел до того, чтобы прислать наряд военной полиции арестовать Джереми по известному правилу: проще наказать синицу в руках, чем журавля с медицинской справкой. И небо было самым подходящим местом для нашей птички, синица она или журавль, пока подпись офицера по делам личного состава не украсила нужную бумажку.
В итоге мы втроем поехали в кэбе в сикхский госпиталь, куда оказалось не так-то просто попасть. В карауле там стоял сикх, который не признавал ничего, кроме приказа. В любом случае, он не знал Грима, ибо лишь недавно прибыл из Индии. Будь Грим в форме, и никаких бы вопросов не возникло, но они с Джереми по-прежнему были одеты как арабы; моя же гражданская одежда, по мнению часового, предполагала наличие сопровождающего, дабы я не совершил никакой наглой выходки. Арабы в его глазах были насекомыми, а белого, который водится с подобными созданиями, вообще нельзя принимать всерьез.
Но в госпитале находился наш друг Нарайян Сингх, который наслаждался законным правом ветерана — получать после суровых испытаний, перенесенных им в боях при Абу-Кеме, все, что можно, за счет армии. Правда, ничего серьезного с ним не случилось. Он узнал голос Грима и появился из центральной двери, сияя ослепительной белозубой улыбкой из-под роскошных усов. Его кудрявая черная борода снова отросла, он был исполнен достоинства, величия и с ходу все понял.
Грим сказал Нарайяну Сингху несколько слов по-арабски — на языке, который часовой считал тарабарщиной, но Нарайян Сингх, в свою очередь, заговорил на пенждаби, и парень поник, точно цветок-однодневка, услышав гневную речь старого солдата. В итоге мы удостоились салюта оружием и прошли, не побеспокоив никого, в том числе начальства. Нарайян Сингх двигался впереди с видом дворецкого былых времен, сопровождающего царственных владельцев дома в их покои. Он даже сообщил нам, как бы между делом, но очень тактично, что дежурный врач находится на операции.
— Любое желание сахибов — закон, но если они захотят поговорить с доктором-сахибом, придется вызвать его из операционной, где он трудится за крепко запертыми дверьми. Вам угодно, чтобы я его позвал?
— Серьезная операция? — спросил Грим. Никто не улыбнулся. Превосходная актерская игра!
— Очень, сахиб. Он удаляет сипаю половину печени.
— Хм… Мне и в голову не придет его отвлекать. Скверное дело. Идемте.
Но мы не вошли в палату, пока Нарайян Сингх и дневальный не огородили койку номер девятнадцать двумя ширмами, как это делают, когда больной умирает, и не поставили рядом три стула, вопреки вывешенным на стене правилам. Затем Нарайян Сингх встал на страже перед ширмами, но, полагаю, пропустил не так много из нашей беседы.
Человек, лежащий на койке, был ранен тяжело, но не смертельно. И хотя глаза его лихорадочно блестели, он, кажется, сохранил некоторую ясность мысли. Он с минуту смотрел на Грима в упор и, наконец, узнал его.
— Джимгрим!
— Сиди-бин-Таждим, это ты? Я так и думал, что это ты! — Грим говорил на северном арабском диалекте, заметно отличающемся от того, на каком говорят вокруг Иерусалима.
— А это кто? — хрипло спросил раненый, поглядев сперва на Джереми, а затем на меня.
— Росс, мой друг, — ответил Грим.
— А вон тот?
Я ему откровенно не понравился. Западная одежда и бритое лицо не внушают доверия арабу, особенно когда дела у него плохи. А этому иностранцы слишком часто оказывали скверную услугу.
— Американец по фамилии Рэмсден. Тоже мой друг.
— О! Американи! Хаким?
— Нет. Он не доктор. Но его не надо бояться. Он друг Фейсала.
— Чьи это слова?
— Мои, — ответил Грим.
Сиди-бин-Таждим кивнул. Похоже, слова Грима были для него истиной в последней инстанции.
— Почему ты сказал, что тебя ударил ножом еврей? — внезапно спросил Грим.
— Чтобы они повесили пару евреев. Уалла! Разве не евреи стоят за всем? Если грек убивает мальтийца, это задумал еврей. Да падет на них проклятие Аллаха, и пламя Иблиса пожрет их…
— Ты видел человека, который тебя ударил?
— Да.
— И он был евреем?
— Джимгрим, не тебе об этом спрашивать. Если еврей хочет убить, он всегда наймет кого-то другого. Тот, кто меня ударил, был наемник, и он умрет от моей руки, Аллах мне в том свидетель.
Но пусть Аллах покарает меня и низвергнет во прах непогребенным, если я не заставлю поплатиться за это десятерых евреев!
— И какого-нибудь еврея в особенности? — спросил Грим.
Человек на постели сжался и ушел в свою скорлупу, точно моллюск, до которого дотронулись. Он выглядел довольно необычно и скорее походил на испанцев, которых любил писать Гойя: с редкой седеющей бородкой и впалыми щеками. Его мучил жар, он сбросил серое армейское одеяло, и я увидел под смуглой кожей его тугие мускулы, точно отлитые из бронзы.
