И смерть действительно посетила это место той ночью, когда Убийца совершил налет на японских часовых, продолжавших таращиться на голодного голого человека. Японцы были настолько самоуверенны, что потеряли всякую бдительность. Убийца бесшумно выбрался из канализационного люка за их спинами и одним взмахом ножа кастрировал одного из них. Затем он и трое других молодых убийц оказались со всех сторон, и, прежде чем кто-либо из японцев успел нажать на спусковой крючок или поднять тревогу, голого человека освободили и унесли.
* * *
Впервые он услышал этот голос еще ребенком. Старик бормотал молитвы у могилы матери, а до слуха Максимилиана вдруг донесся тихий смех. А потом какой-то чудной, будто иностранный голос проговорил:
— Подойди и попрощайся со своей мамой.
Он был слишком напутан, чтобы произнести хоть слово. Напуган потому, что мама заболела неожиданно и умерла очень быстро. Напуган потому, что с ним не было отца, которому вернуться вовремя помешали штормы. Напуган всеми этими бородатыми стариками в длинных черных пальто. Ему было страшно оттого, что он стоит один, а все эти люди смотрят на него.
— Но я всего лишь мальчик, — шепотом ответил он загадочному голосу.
— Да, но она была твоей матерью, и ты ее больше никогда не увидишь.
— Я увижу ее в раю.
Голос вновь засмеялся. Смех прозвучал ласково, но все же это был смех. Максимилиану понравилось то, как он звучит. Ему тоже захотелось смеяться, захотелось, чтобы этот смех остался с ним. Желая сделать приятное смеющемуся голосу, он удивил всех, растолкав стариков, столпившихся вокруг, и подойдя к могиле матери. Пастор перестал бубнить молитву и поднял на него глаза.
— Отойди, мальчик.
Но Максимилиан не отошел. Наоборот, он шагнул вперед, а потом опустился на колени возле материнской могилы и стал смотреть на простой сосновый гроб, лежащий в глубокой яме.
— Прощай, мама. Прощай, прощай, прощай…
Он ожидал снова услышать смех, но этого не произошло.
Максимилиан взял пригоршню сырой земли и бросил ее на гроб. Сосновая крышка откликнулась гулким стуком, который эхом прозвучал в ушах. Мальчику хотелось снова услышать смеющийся голос, чтобы тот сказал, что ему делать дальше. Но единственный голос, который прозвучал, принадлежал старому пастору:
— Встань, мальчик.
Он встал и вернулся к остальным, где его встретил все тот же голос, проговорив всего два слова:
— Держись, парень!
Потом Максимилиану казалось, что голос раздавался в его жизни еще несколько раз, но он не был в этом уверен. Даже учась в семинарии, он не признался ни одной живой душе в существовании того, кого для себя назвал Смеющимся Хранителем.
И вот ночью, наступившей после третьего дня мучений, голый, с обожженной кожей, прикрученный веревкой к столбу на набережной Бунд, он снова услышал тот же голос.
— Очнись, Макс, — проговорил он. — Ты не умрешь, привязанный к столбу, как какая-то собака. Настало время для небольшого колдовства.
И снова — смех.
Максимилиан открыл глаза и с удивлением увидел, как падает один японский часовой, затем — второй и третий. Потом он ощутил прикосновения чьих-то рук. В свете луны блеснуло лезвие ножа, и веревки, которые удерживали его, упали на землю. И сразу же крепкие руки, подхватив Максимилиана, понесли его и головой вперед втащили в люк, ведущий в лабиринт канализационной системы Шанхая.
Глава двенадцатая
СКАЗИТЕЛЬ
Той ночью, когда Убийца и члены его Гильдии освободили Максимилиана, Сказитель возвращался из своего театра на Бэйцзин Лу через район, который живущие в Шанхае китайцы называли Ничейной землей. Вечернее представление обернулось форменным провалом. После кричащей боли голого человека, которую наблюдал все эти дни Сказитель, все сделанное им в театре, включая и новую оперу, стало выглядеть каким-то мелким и никчемным. Он прекрасно знал, что последний его спектакль не является шедевром, но сегодня, глядя на сцену, вместо того чтобы испытывать душевный подъем, он морщился и кривился. Умствование заменяло мысли, и, что было хуже всего, его актеры не играли, а лицедействовали, не жили, а кривлялись. Он не мог дождаться окончания спектакля и ощутил необъяснимую радость, вывешивая на дверях театра объявление, в котором говорилось, что на ближайшие три недели представления отменяются.
— Как мы можем развлекать публику, когда рядом с нами мучается, умирая от голода, обнаженный человек? — спросил он у ошарашенной труппы.
Когда Сказитель выходил из театра, его не покидало гнетущее чувство. Он ощущал запах перемен, знал, что все вокруг пришло в движение, и не сомневался в том, что голый человек каким-то образом связан со всем этим.
Сказитель завернул за угол и был остановлен японским патрулем. Он предъявил документы и разрешение находиться на улице после наступления комендантского часа. Начальник патруля неторопливо прочитал бумаги, после чего приказал ему немедленно отправляться домой.
Сказитель кивнул, стараясь, чтобы это не выглядело поклоном, и двинулся дальше. Он прошел через небольшой сквер с бронзовой скульптурой играющего мальчика фань куэй. Табличку с указанием того, кто это был, свинтили давным-давно, поэтому ребенок фань куэй играл в атмосфере полной анонимности.
Он снова завернул за угол, потом — за другой и был удивлен, услышав из темноты голоса японцев, приказывающие ему остановиться.
— Кули, стой! Ни с места!
Сказитель остановился и стал ждать. Из переулка, где располагался знаменитый шанхайский бордель, вышли трое расхристанных японских солдат. Они приближались осторожно. Так днем пешеходы переходят заполненные велосипедами улицы Шанхая.
— Кули! — снова крикнул один, когда они вышли из тени и оказались на свету.
Мысль о том, что он наткнулся на очередной патруль, испарилась в едком свете уличных фонарей, когда он увидел, кто к нему направляется. Это были трое пьяных японских солдат, без сомнения призванных на военную службу из деревни. Обычное пушечное мясо японской императорской армии. Мысль о том, что судьба такого сложного города, как Шанхай, оказалась в руках подобной деревенщины, не на шутку напугала его.
— Предъяви документы, паршивый кули! — пролаял один из них. От него разило дешевой выпивкой и блевотиной.
Сначала Сказитель возмутился и хотел ответить, что патруль только что проверял у него документы, но тут же передумал. Какой смысл затевать перепалку с пьяной деревенщиной? Но прежде чем он успел достать бумаги из внутреннего кармана, второй японец толкнул его, повалив наземь, и начал что-то орать. Они окружили его и носками ботинок принялись швырять в него грязь. Другой японец плюнул на него, а третий стал расстегивать ширинку. Сказитель вовремя откатился в сторону, и струя мочи попала на ботинки одного из солдат. Тот возмущенно завопил, а двое других зашлись от смеха, будто ничего смешнее они отродясь не видели. Солдат, все еще держа в руке свой пенис, повернулся туда, где должен был лежать Сказитель, но тот уже стоял на ногах. Японец зарычал от ярости, а Сказитель, больше не контролируя себя, стал в бешенстве выкрикивать на причудливой смеси китайского и японского:
