Офицер появился лишь после полуночи, и Май Бао сразу же поняла, что он приехал прямиком с места преступления. Ей было хорошо знакомо его мрачное выражение лица и отстраненный взгляд.
— Это было столь ужасно? — спросила Май Бао.
Поначалу он молчал, а затем спросил:
— Твоя эрху с тобой?
Май Бао кивнула служанке, и та передала ей инструмент.
— Хорошо. Сыграй мне что-нибудь такое, что очистит мои мысли и поможет забыться.
Служанка погасила свет и зажгла свечу. Май Бао опустилась на колени, расправила юбки и взяла инструмент. Полицейский закрыл лицо ладонями. Май Бао взяла первую ноту, затем вторую, гораздо выше первой, и запела. Она пела о Священной горе Аньхуэй, стоящей далеко на юге, в провинции Аньхуэй, где в древности монах увидел, как мир собрал все свои силы и подарил жизнь ослепительному городу.
Возлюбленный Май Бао поднял голову, и девушка увидела слезы в его глазах. Она улыбнулась про себя. Она знала, что у плачущих мужчин обычно рождаются дочери, и очень часто — двойни.
«Это положило бы конец всем глупостям», — подумала она.
К концу песни ее любовник взял себя в руки и потребовал у служанки Май Бао принести вина. Когда служанка вернулась, Май Бао отослала ее прочь, налила бокал и протянула возлюбленному.
Он сделал большой глоток.
Май Бао наклонилась и попробовала вино с его губ.
Он тоже налил ей бокал, и девушка улыбнулась. Потом отпила из бокала и снова наклонилась, раздвинув губы. Он нежно прижался ртом к ее губам и стал смаковать ее язык. Одновременно рука его потянулась к поясу на ее талии. Платье Май Бао разошлось, и она послушно раздвинула ноги.
Был налит еще один бокал, но он стоял нетронутым на маленьком лаковом столике, отражая свет единственной свечи. А тела их сплетались в радуге отблеска, сулившего приближение «облаков и дождя». «Облаков и дождя», которые — Май Бао не сомневалась — подарят ей по крайней мере первую из двух дочерей, необходимых для того, чтобы получить имя Цзян.
* * *
Втайне от всех Май Бао покинула Город-у-Излучины-Реки. По Шанхаю поползли слухи. Одни говорили, будто она ушла в монастырь, другие с пеной у рта доказывали, что она отправилась в Северную Индию — изучать великие сутры. Газетчики не имели доступа к ней, поскольку она никогда не фотографировалась и не отвечала на вопросы, когда ехала в экипаже на очередной банкет в ее честь. И нет нужды говорить, что Май Бао ни разу не принимала участия в конкурсах «ночных бабочек». Но ее внезапное исчезновение из заведения Цзян взбудоражило прессу и разозлило Инь Бао. Та заявила, что сестра на время удалилась от дел и теперь занимается с учителем. Она, дескать, «решила довести искусство игры на своем глупом инструменте до таких высот, которые позволят ей соблазнять мужчин одной только музыкой, поскольку одного ее обаяния и красоты для этого недостаточно».
Май Бао родила девочек-близняшек и оставила их на попечение крестьянской супружеской пары, которая была счастлива получить солидный куш только за то, чтобы растить девочек и держать рот на замке.
Она вернулась в дом матери так же скрытно, как и уехала, и сестра узнала о ее возвращении только спустя две недели.
Цзян, разумеется, была поставлена в известность сразу же после того, как средняя дочь переступила порог ее дома.
— У тебя осталось время, чтобы родить еще одну дочь, — сказала она, подсчитав в уме сроки.
— В этом нет надобности, матушка, — ответила Май Бао. — Я родила двойню.
— Да, действительно, — улыбнулась Цзян. Ей уже донесли об этом.
Цзян воскурила благовонную палочку на маленьком алтаре, вознеся благодарность за свершившееся, и оделась в дорогое платье, готовясь встретить вечерних гостей. Дочь сидела на ее кровати, сжимая в руках маленькую книгу. Цзян движением руки велела ей встать. Май Бао повиновалась. Увиденное обнадежило Цзян. Девушка выглядела прекрасно и находилась в великолепной форме.
— Добро пожаловать домой, дочка.
— Благодарю вас, матушка.
Они кивнули друг другу. Не было ни слов, ни нежных прикосновений — лишь некое новое знание, которое теперь делили между собой две эти могущественные женщины.
Глава девятнадцатая
ГАЗЕТЫ И ШЛЮХИ — БРАК, ЗАКЛЮЧЕННЫЙ НА НЕБЕСАХ
— Потому что мы нужны им так же, как они нужны нам, — неспешно объяснял Чарльз двум молодым китайцам-христианам, сидевшим в его кабинете. На лицах обоих были виноватые улыбки.
«Только христиане способны виновато улыбаться», — подумал Чарльз.
— Но ведь это грешно.
Чарльз подавил улыбку, даже не подумав о том, какой бы она у него получилась — виноватой или нет. За рассуждениями молодых людей он отчетливо различал теологическое мышление, но при этом понимал: подобный способ мыслить годится только для чужеземцев, для тех, кто никогда не видел Поднебесную и даже не слышал о ней. Кроме того, Священная Книга изобиловала историями о мужчинах, причем весьма уважаемых, которые имели наложниц и рабынь, позволяли себе кровосмешение и даже изнасилование «в допустимых границах». Только когда речь заходила о людях другого цвета кожи и вероисповедания, пребывание в компании куртизанок становилось грехом.
Лицемерность Священной Книги давно стала очевидной для Чарльза. Особенно ярко эта двуличность проявлялась в толковании ее белыми людьми, которых он теперь с нескрываемым удовольствием называл фань куэй. Он все еще продолжал считать себя христианином, но не двуличным, а истинным китайским христианином, и поклялся себе в том, что женщина, на которой он женится, примет его веру и согласится растить его детей истинными христианами.
— Согласен, — проговорил Чарльз. — Благодарю вас за проявленный интерес, а теперь, если позволите, мне необходимо заняться важными делами.
Молодые китайские христиане откланялись, а один из них, уходя, оставил на столе Чарльза листовку. Когда дверь закрылась, Чарльз посмотрел на нее и улыбнулся. Он сам перевел и напечатал эту прокламацию. Затем он вызвал своего главного печатника.
Годы почти не изменили толстого старого японца. Несмотря на то что этот человек теперь управлял шестью типографиями, принадлежавшими корпорации Чарльза Суна, и не имел дела с бумагой и краской, вид у него всегда был такой, будто он всю ночь простоял за печатным станком. Именно это в нем нравилось Чарльзу.
— Садись, — сказал он печатнику, а сам расположился за письменным столом.
— Ну? — спросил японец.
— Хочу узнать твое мнение.
— Я к твоим услугам, — ответил толстяк и почесал в промежности.
Чарльз поморщился, в ответ на что японец почесался с еще большим ожесточением.
