Сам Кесслер объяснял, что семнадцатого апреля вместе с остатками этого полка он отступил с Зееловских высот, а затем, уже в Берлине, после скоротечной перегруппировки был зачислен в него и получил под свое начало штурмовую группу.
Но свидетелей, могущих подтвердить это, в живых не осталось, а подтверждающих документов не было.
– Не забивайте себе голову, Чарльз, – посоветовал Пакстону один из коллег. – Там творилось такое, что удивительно не то, как он там оказался, а то, как ему посчастливилось оттуда выбраться. Просто парню повезло. А путаницы подобно этой, да и похлеще, чем эта, будет еще столько, что нам ее не распутать никогда. Да и зачем вам это надо? Какой-то обер-лейтенант вермахта… Таких, как он, – тысячи. Невелика птица, не генерал…
Пакстон вспомнил эти слова и усмехнулся: «Невелика птица, не генерал. Да уж… если бы не одно но… Если бы им не заинтересовались люди “конторы”, – подумал он и, поднявшись из-за стола, прошелся по кабинету. – Как мимо него, человека, владеющего английским и русским языками – ведь власовцев-то он понял, – прошли люди адмирала Канариса? И как могло случиться, что впоследствии им не заинтересовалось ведомство Шелленберга? Воевал на передовой? Ну и что?.. Стечение обстоятельств? Что ж, вполне допустимо. Или, может быть, он все-таки их человек? Но, судя по показаниям оберштурмбаннфюрера Гарднера, Кесслер случайно оказался с ним и вовсе не собирался покидать Берлин, а, напротив, был готов драться там до конца. Что-то здесь не то… Какая-то неувязка…»
Пакстон вернулся к столу, запер досье Кесслера в сейф и вышел из кабинета.
Несмотря на то что Кесслер пришел в себя и обрел способность ощущать окружающий мир, он ничем это не выдал и продолжал неподвижно лежать с закрытыми глазами. Ему необходимо было проверить свою память. То есть не только вспомнить события, предшествовавшие его беспамятству, а проверить и при необходимости восстановить память абсолютно, начиная с момента, когда человек помнит себя осознанно. Сейчас для Кесслера это было самым главным: вспомнить все.
Голова болела нестерпимо, затылок будто был расколот надвое, сильная тошнота затрудняла дыхание, шейные позвонки ломило так, словно они были зажаты в тиски. Но память не подвела, память работала четко.
Кесслер помнил не только события, произошедшие в коридоре и в кабинете следователя, он помнил все. Даже имена родителей той девочки, в которую был тайно влюблен в четырнадцатилетнем возрасте.
«Интересно, кто это меня так хорошо приложил сзади? Наверное, этот негр, больше некому, – лежа на спине, размышлял Кесслер. – От души постарался союзник. Еще бы немного, и голова разлетелась бы, как переспевший арбуз. Ну, легкую амнезию от тяжелого сотрясения мозга он мне обеспечил, за это ему даже спасибо, теперь при необходимости память можно сделать избирательной, но если он повредил мне шею или позвоночник, тогда дело дрянь».
Обер-лейтенант открыл глаза и попробовал повернуть голову: больно, но получилось. Он осторожно осмотрелся: небольшая чисто убранная комната, у кровати – прикроватная тумбочка, у стены – стол, застеленный светлой скатертью, два стула.
«После барачных нар – гостиница. Чем вызвано такое… уважение? Моими “подвигами”? Вряд ли только этим, хотя… почему бы и нет? Ладно, гадать не будем. Пока все складывается неплохо», – удовлетворенно подумал обер-лейтенант. Он попытался встать, не удалось: перед глазами все поплыло, в ушах зазвенел противный зуммер. Кесслер снова осторожно лег.
Врач, человек лет тридцати пяти, но уже с заметной проседью в реденьких волосах на голове, появился минут через двадцать: если велось скрытое наблюдение, пауза была выдержана выверенно. Он был словоохотлив, подчеркнуто вежлив и предупредителен, пожалуй, даже чересчур предупредителен; и это – к военнопленному вражеской армии… Проверив пульс и замерив давление, доктор мягко прощупал позвоночник, шею, поинтересовался, не тугая ли повязка на голове: обычный разговор при обычном медицинском осмотре, если бы не одно обстоятельство. С самого начала врач заговорил с Кесслером на английском языке. И сделал он это с само собой разумеющейся непринужденностью.
– Ну что ж, молодой человек, – резюмировал доктор, – страшного ничего нет, но курс лечения, который я вам назначу, пройти необходимо. После него вы снова будете в состоянии прыгать через столы и махать ногами в воздухе. Где вы этому так научились?
– Вы меня с кем-то путаете, доктор, – заговорил в ответ Кесслер тоже на безукоризненном английском: предложенную «игру» (а то, что эта «игра» началась, было видно невооруженным взглядом) он решил продолжить. – Я никогда не умел махать ногами в воздухе.
– Скромность – эта та добродетель, которая украшает человека независимо от его вероисповедания и политической приверженности. Вы являлись членом НСДАП?
– На этот вопрос я уже дал исчерпывающий ответ следователю, доктор.
– Ну да, я, кажется, влез не в свою епархию… Извините, – врач дружелюбно улыбнулся. – И тем не менее один совет я все-таки вам дам: не подвергайте больше свою голову таким испытаниям. Думаю, она вам еще пригодится для других целей.
– Я так в этом просто не сомневаюсь, – Кесслер потрогал повязку на голове и, чуть привстав, подбил подушку повыше. Доктор с готовностью помог ему в этом. Занимая более удобное положение, обер-лейтенант показал тем самым, что готов к длительному общению: ему было важно как можно больше узнать о сложившейся ситуации. Трудней всего Кесслеру было скрыть головную боль: заметив его состояние, врач немедленно бы прекратил беседу. – Могу я вас спросить, доктор?
– Разумеется.
– Где я нахожусь и сколько продлится мое лечение?
– Вы в том же здании, в котором совершили свой подвиг. Эту комнату приготовили специально для вас в правом крыле на третьем этаже. Здесь тихо, нет кабинетов следователей. Здесь идет обработка поступающей информации и документов. Что же касается вашего лечения, думаю, оно продлится дней десять. Неделя – как минимум.
– О каком подвиге вы говорите, доктор? Извините, но я почти ничего не помню. Видимо, мне крепко отшибли память. Кто это сделал? И, я надеюсь, память восстановится?
Врач наклонился к лицу обер-лейтенанта и пристально всмотрелся в его зрачки:
– Я тоже на это очень надеюсь, – тихо проговорил он, – теперь память вам понадобится как никогда. Голова у вас сильно болит?
– Терпимо… Но вы не ответили на мои вопросы, доктор.
Врач снова отстранился, однако его взгляд продолжал оставаться внимательно-цепким.
– О подвиге?.. Ну как же, вы спасли жизнь двум американским гражданам – солдату и следователю – когда на них напали власовцы. Об этом сейчас только все и говорят. А ударил вас конвоир, кстати, тот, которому вы спасли жизнь. Он просто не разобрался в ситуации. Простой деревенский парень… Не хотелось бы, чтобы вы затаили обиду на всю американскую армию, – доктор улыбнулся на этот раз виновато, и тут же, без перехода, в упор спросил: – Вы помните, кто такой оберштурмбаннфюрер Вилли Гарднер?
