* * *
Вновь вернувшийся Людовик Восемнадцатый привез обратно драгоценности короны, либо из Гента, либо из Лондона. Ему не терпелось наградит бриллиантами Франции союзников, которые нанесли поражение Наполеону и убили сотни тысяч французов. Он наградил герцога Веллингтона орденом Святого Духа, усыпанным бриллиантами его предков и снятыми со шпаги Наполеона. Блюхеру он также подарил бриллианты.
Вторая реставрация удаляла все тщательнее. Исчезли все остатки пчел и орлов. Появились символы Людовика Восемнадцатого — колосья ржи. Он подарил своему другу английскому принцу-регенту императорский мраморный стол великих полководцев, изображающий Александра Македонского в окружении других известных военачальников. Мы слышали, что принц-регент начал собирать вещи императора (и все еще собирает).
— Я знаю, что Блюхер и Веллингтон имеют мои статуи. Я стал культом, даже когда исчез, — говорит император. — Не удивительно, что вы подбираете мои волосы.
У Людовика Восемнадцатого была аллегория «Доброта Бурбонов», изображенная на потолке императорского кабинета в Фонтенбло. Герцог Веллингтон влезал на лестницы, чтобы снять картины иностранных художников со стен Лувра и других музеев, чтобы потребовать себе одни и вернуть на место другие.
В тот вечер, когда я написал эту главу, мы сидели на садовой скамье, и император спросил, как я думаю, есть ли жизнь там, на звездах.
Прежде чем я успел ответить, он поднял голову и сказал:
— Моя маленькая Жозефина.
Понятия не имею, что он имел в виду.
26
ИМПЕРАТОР ВСКРЫВАЕТ МОЙ ШИФР
Я взял Эммануэля в Джеймстаун, чтобы проконсультироваться у домашнего врача Балькомбов по поводу болей в сердце. Я уверен, что пока меня не было, император вошел в нашу комнату, нашел все мои бумаги, связанные с его хроникой, и вскрыл мой шифр.
Когда я вернулся, вид у него был мрачный, и на лице играла та самая полуулыбка, которая всегда была чревата неприятностями для меня и генералов.
Шифр, основанный на простой цифровой формуле, который де Волюд и я придумали, когда жили в Англии, не представлял большой трудности для человека со стратегическим и математическим талантом императора, если оставить его один на один с моими записями. До сих пор я всегда умудрялся прятать компрометирующие страницы.
С тех пор как мы высадились на этом острове, я не видел Монтолона и Гурго такими счастливыми. Они расхаживали по зарослям камедных деревьев позади дома, и вид у них был почти такой, словно им удалось объединить армии.
Я вошел в свою комнату и заметил некоторый беспорядок в вещах, который говорил о том, что здесь кто-то побывал. Следы запаха императорского одеколона все еще оставались в сухом воздухе. Когда я пришел писать под его диктовку, он ничего не сказал.
— Эммануэль неважно себя чувствует, — сообщил я. — Врач сказал, что ему следует отдохнуть несколько дней.
— Это даст вам больше времени для вашего маленького приятного отвлечения. Интересно, что вы собираетесь с ним делать.
Он бросился на кресло и стал рассматривать свои сапоги; его палец прошелся по пыли на полу, делая зловещие завитки, очень похожие на планы сражения.
— Это работа на досуге и своего рода дневник, памятные записки, и, ваше величество, она позволяет мне уноситься во времени и пространстве…
Я видел, что он переваривает добытое запретное знание. Наконец он вздохнул и посмотрел на меня с грустным видом. Это все, что он сделал или сказал на эту тему, но, начиная с этого дня, он никогда уже не был со мной прежним. Я понял, что совершил очередную ошибку и что этот человек никогда никого не прощает дважды.
Позже я поспешил обратно, чтобы перечитать все те страницы, которые написал шифром — и, говоря по правде, увидел многое, против чего он мог бы возразить. Я не знал, что делать, ибо внести какие-либо изменения или даже сноски в мою работу означало бы показать ему, что я знаю ужасную правду о том, что он сделал. Одно дело читать мою историю, другое — вскрыть мой шифр. Зачем я писал шифром? Зачем мне понадобилось все записывать? Я чувствовал сожаление и даже подумывал, не уничтожить ли мне какую-то часть работы, но я этого не сделал.
27
ПЯТЬ АПЕЛЬСИНОВ
Как-то во второй половине дня, через год после того, как я начал эту хронику, император сидел перед нашим домом. Он делил пять апельсинов, присланные нам леди Малькольм. Аккуратные спирали кожуры падали к его ногам, и губы у него были чуть-чуть оранжевые. Кожица упала на изображение Рамбуйе на тарелке с золотым ободком, покрыв его, точно пленкой.
Потом через мост перешла группа солдат, возглавляемых Хадсоном Лоу. Пришел один из наших слуг и сообщил, что британский полковник ждет меня в моей комнате.
— Скажите ему, что я не могу уйти без разрешения императора, — сказал я.
Сердце у меня тревожно билось — я понял, меня поймали.
— Ступайте, узнайте, что нужно этим животным, — сказал император, подавая мне дольку апельсина. — И главное, возвращайтесь быстрее!
Этот последний приказ оказался единственным, которому я не подчинился.
Император немного подождал, затем вошел в дом. Ставни были закрыты, но, когда английские солдаты уводили меня, я заметил, как сквозь щели сверкнули стекла его оперного бинокля. Оглядываясь, я увидел, что ставни шевелятся. Наверное, это был ветер.
После того как меня увели, император пятнадцать дней не выходил из своей комнаты.
На самом деле я попался в ловушку. Когда молодой Джеймс Скотт, мой слуга из Бриар, снова появился в Лонгвуде и предложил переправить в Англию письмо, я принял это предложение. Принц Люсьен, брат императора, написал сюда, спрашивая о новостях. Переправить письмо с Джеймсом показалось мне единственным способом, каким я мог ответить принцу, поскольку нас обязали посылать и получать наши письма только через губернатора, который их вскрывал.
Я велел Эммануэлю написать бисерным почерком на кусочке белого атласа (вшитом в жилет Скотта) письмо, в котором протестовал против обращения с императором. Скотт рассказал своим родителям, те передали Хадсону Лоу, а тот воспользовался этим как предлогом и уличил меня в тайной переписке. Обстоятельства, подробно описанные мною в другом месте, сложились так, что вернуться в Лонгвуд мне не удалось.
Я почти полностью ослеп; у моего сына, который присоединился ко мне, было больное сердце. Лоу поместил нас в лачугу в виду Лонгвуда, а сам отправился туда с обыском. Этот человек, всегда таивший, казалось, какую-то обиду, теперь более чем когда-либо походил на гиену, попавшую в западню, каким описал его император. По моему же мнению, он был воплощением дьявола из моего детства — волосы цвета имбиря, одутловатое красное лицо с дико разросшимися седыми бровями. Он намеревался составить опись всех моих бумаг и прочесть их. И прочел — даже самые интимные.
