Подобного рода управление как ни мало заслуживало названия государственной власти в значении современном, тем не менее заключало в себе, сообразно существовавшим в Мекке общественным отношениям, некоторые зародыши ее. По крайней мере во всей Аравии мы не встречаем ничего подобного, даже в других городах Хиджаза, которые по сравнению с Меккой все же имели некоторое значение, так, например, в Иасрибе, позднейшей Медине. Это место, как и большая часть севера Хиджаза, по дошедшим до нас сведениям, находилось в руках иудеев. Когда и откуда колонизировали они страну — неизвестно. Вероятнее всего, пробились они в аравийские степи, подобно тому, как и в остальные части света, во время возникших между римлянами и иудеями войн, в первое столетие нашего летосчисления; едва ли возможно предположить, что это переселение случилось еще ранее. Иудеи арабские сильно отличаются от своих единоверцев, поселившихся в других странах, почти во всем. Что же касается повседневной жизни, во время войны и мира, и между ними замечается полное отсутствие государственной организации благодаря разобщенности отдельных племен, ничем не связанных друг с другом. Одним словом, все их мировоззрение совершенно арабизировалось, удержали они только свою религию и несколько особенностей, сохранившихся, несмотря на долгую жизнь в течение многих столетий среди арабов; меж тем как во всем остальном они приноровились к нравам, господствующим на полуострове. Вот те главные черты, по которым их легко было отличить от коренных арабов. Всего чаще живут они в укрепленных городских кварталах, или замках, что, по крайней мере на севере Аравии, считается неслыханной вещью; занимаются, попутно с торговлей, и возделыванием финиковых пальм, также и ремеслом: в Медине, например, жили иудеи Бену Кеинока, славившиеся по всей Аравии как искусные ювелиры; говорили между собой на особенном жаргоне, помеси иудейского с арабским. Главные города, ими населяемые, были Хеибар и Иасриб; но только в первом из них они жили особняком, никем не тревожимые. Вследствие южноаравийских переселений перекочевали в Иасриб племена Бену Аус и Бену Хазрадж, отделы йеменского племени Бену Азд. Они вытеснили иудеев из собственного города и принудили их поселиться в новых кварталах, вне; при этом, понятно, отняты были лучшие поля и сады пальм, на чем, собственно, основывалось тогда существование лежавшего в плодоносной стране Иасриба, подобно тому как существование Мекки, окруженной голыми массами скал, зависело от торговли. Недолго продолжался покой между обоими племенами, вскоре возгорелись новые распри. Арабы слишком тесно разместились в узком, по их понятиям, городе. Война сменялась миром, а с 583 г. возгорелась нескончаемая распря, продолжавшаяся почти без перерыва до прибытия Мухаммеда в Медину. На этот раз втянуты были в борьбу отчасти и иудеи. С их помощью удалось более слабейшему племени Аус одержать блестящую победу в 615 г., над Хазраджами, в знаменитом сражении у Бо’аса (в часе расстояния к северо-востоку от Медины). Все же племя Хазрадж было еще настолько сильно, что не покинуло города. Мы встретимся с ним несколько позднее.
Несмотря на всю кажущуюся разрозненность, на нескончаемые распри между сотнями племен, нельзя не признать в арабах нации и даже задолго до появления пророка, когда он, хотя на некоторое время, сумел и по наружному виду сплотить их. Подобно грекам, арабы тоже чувствуют свою общность в противоположении всем остальным, говорящим на другом языке. И они так же смотрят на тех, кто не говорит по-арабски, как на чужеземную собаку, подозрительную и противную, презренную даже. Такое тщеславие чистотой своего собственного происхождения, с которым встречаемся мы и поныне у всех бедуинов, с древнейших времен одушевляло как отдельные личности, племя, так и весь народ. К этому побуждал и сам язык арабский, один из богатейших, выразительнейших и изящнейших, если не благозвучнейших во всем свете. Национальная гордость обрела в нем классическое выражение единства народа, из всех самого своеобразного. Это было совершеннейшее орудие для арабской поэзии, которая сплачивала племя с племенем даже в самое злейшее время внешней разрозненности. Поэтому каждый араб считает язык свой и поэзию не только проистекающими из сердца, но и лучшею его частицею, нет другого на свете народа, кроме арабов, который бы придавал такое несоразмерно высокое значение чистоте и изяществу выражений, даже в обыденном применении к жизни. Поэтому нигде, за исключением разве, может быть, времени высшего процветания Афин, не находилась поэзия даже приблизительно в таком почете у целого народа, возбуждая всеобщий интерес, составляя главное дело. Каждое событие, хотя бы некоторого значения, отражается, как в зеркале, в этой поэзии; равно и происшествия повседневной жизни дают ей ежеминутно повод предоставить выражение свободному человеку, его наблюдению и образу мыслей, его, наконец, страсти. А там, где каждый в состоянии импровизировать, всякий может оценить и понять смысл творения другого. Песнь служит не только украшением, но, в некотором роде, прямым содержанием народной жизни. Рядом с героем стоит и поэт; во мнении племени, даже чуждом, он вознесен высоко, его песни доставляют его семье не меньшее право на почет и уважение, как и деяния могущественных воинов. А если оба достоинства соединяются в одном и том же лице, то он может смело гордиться, что достиг наивысшего, что только дано человеку в удел.
О характере и сущности арабской поэзии здесь не место входить в дальнейшие подробности. Мы позволим себе только остановиться на рассмотрении широко распространенного заблуждения, которое приносит существенный вред и мешает понять характер, а вместе с ним и самую историю этого замечательного народа. Кто не занимался специально изучением восточных литератур, легко может смешать древнеарабскую поэзию с персидскою и произведениями позднейших придворных поэтов аббасидского периода, очевидно, находившихся под персидским влиянием. Для одного только персианина имеет особое значение так называемая огненная фантазия, а с другой стороны — «восточная высокопарность» поэтов туземных. У арабов, в нашем смысле, продуктивности фантазии, положим, весьма мало. Он, по своему характеру, слишком воздержан, скептичен для этого. Расчетливый даже в мелочах, склонен и способен он к более точному наблюдению окружающей его природы, благодаря также изощренности чувств, развитых в постоянном общении со степью. Поэтому его душе ближе описание, в красивой, сжатой, наполненной восхитительными эпизодами речи, быстроногого верблюда, благородного коня, охотничьих экскурсий либо бури, а также изображения прелестей возлюбленной или схваченных на лету глубоких размышлений, почерпнутых из опытности житейской. Но для араба совершенно непонятно расплываться в лирической сентиментальности, рисовать тончайшие чувства, передавать движения глубоких внутренних волнений. Драма и эпос на его почве не произрастают, как и вообще ни у одного народа семитского происхождения
[23]. Его песни, в лучшем значении слова, приурочены все к известному случаю. Но арабскому стиху как-то не поддается могучее построение обширной стихотворной композиции. Его поэтам недостает глубины, возвышенности искусственной и преисполненных фантазий воззрений. Этот путь, по-видимому, заказан всем семитам.
