Не успели вернуться оба пилигрима назад, как Саффах скончался в Амбаре, на берегу Евфрата, от злокачественного недуга (вероятно, оспы) 13 Зу’ль Хиджжа 136 (9 июня 754), имея едва 30 лет от роду. Чувствуя приближение смерти, властелин позаботился утвердить за братом право на халифат. Заранее заставил он всех присягнуть ему, чтобы при возвращении брата не возникло какого-нибудь недоразумения; халиф заставил также присягнуть в качестве второго наследника престола и своему двоюродному брату, Исе Ибн Мусе, которому были подчинены войска Ирака. Благодаря этому распоряжению можно было рассчитывать, что Иса ради личных своих выгод почтет необходимым отстранить всех других претендентов. Таковым и оказалось настроение Исы. Итак, по окончании своего богоугодного путешествия Абу Джа’фар мог беспрепятственно вступить на трон властелина. Конечно, спокойствие не долго продолжалось.
По общепринятому преданию, Абу Джа’фар был старше Саффаха, но по неизвестным причинам предоставил ему первенство. Все же новый властелин был далеко не самым старейшим среди всех остальных членов семьи, считавших себя вполне достойными этого высшего сана. Значительнее, чем у этих обоих, были заслуги их дядей, Абдуллы и Да’уда, сыновей Алия, в особенности первого. В сражении при Забе Абдулла командовал войсками и способствовал вообще своим примером и распоряжениями неустанным и решительным успехам Аббасидов. Конечно, он мог рассчитывать, что веские заслуги дают ему полное право занять первое место в государстве, и, по-видимому, решился твердо отстаивать свои притязания. До сих пор он все еще стоял во главе значительного войска, занятый восстановлением пограничной линии на севере, сильно отодвинутой византийцами во время междоусобной войны. В конце концов, он отказался присягнуть своему племяннику Абу Джа’фару и это обстоятельство становилось в высшей степени опасным, ибо всякая домашняя распря еще не совсем окрепшего могущества династии должна была неминуемо повлечь за собой возмущение сирийцев и возбудить новые надежды в алидах. Ничего не оставалось более Абу Джа’фару, как снова протянуть руку к тому же самому «поставщику» королей, само собой, с предвзятой мыслью воздать ему сторицей за новые благодеяния. Абу Муслим понимал хорошо, что ему сулил благодетель, но он находился в безвыходном положении. Аббасиды завладели всецело его душой и телом, назад было некуда отступать. Для этой неблагодарной династии он обременил свою совесть, воображая, что служит суровому богу ислама, неискупимым ничем бесконечным рядом душегубств. Он уже не был более в состоянии допустить ее падение, не принося в то же время и себя самого в жертву. К этому решению побуждали Абу Муслима настоятельно даже внешние условия. Одно предположение, что он и вся страна обманулись в его миссии восстановителя дома пророка, лишало его сразу власти в Хорасане. Он стал бы бессилен, посмешищем для всех, должен бы был страшиться и друзей, и недругов. Уж если пошло на то, что Аббасиды восстают на Аббасидов, приходилось предпочесть все-таки Абу Джа’фара, и, быть может, он был прав. При первом же известии, что Абу Муслим принял сторону племянника, восставший дядя халифа приказал перебить всех хорасанцев, находившихся в его войске, которых, как говорят, было 17 тыс. человек. Абдулла знал, что они не обнажат меча против главы своей страны. Кровавая мера не привела, однако, к желаемой цели. Армия Абдуллы, состоявшая по большей части из сирийцев, была еще раз разбита персами и иракцами при Низибисе (6 Джумада II 137
[311] = 27 ноября 754), а надежды дядей халифа рухнули от одного удара. Пока еще не посмели касаться глав виновников. Значительно позже, в 147 (764), по особому повелению племянника погиб под развалинами заранее подрытого дома Абдулла ибн Алий, самый даровитый из дядей, а потому и наиболее опасный. Теперь халиф сгорал от нетерпения, как бы поскорей разделаться с Абу Муслимом. Пока тот сражался за своего властелина, халиф у него за спиной — отсутствующие, как известно, всегда неправы — склонил на свою сторону многих из его подчиненных в восточных провинциях. И вот, когда счастливый полководец, одержав победу, колебался долго по многим причинам принять дружеское приглашение милостивого своего властелина пожаловать к нему в Куфу, он узнает, что ему изменили и что на Хорасан рассчитывать более нельзя. Тогда военачальник отважно двинулся в резиденцию, громко жалуясь на несправедливость, оказываемую той самой семьей, ради которой он взял на свою душу сотни тысяч убийств. Быть может, он надеялся дорого продать свою жизнь во главе своего сильного отряда телохранителей. И тут измена предала его в руки халифа. Между обоими произошла горячая перебранка, тот и другой выказали в споре глубокое взаимное отвращение, и «доверенное лицо дома пророка» изрублено было тут же в приемной (24 Ша’бана 137 = 12 февраля 755).
Только теперь трон был огражден от всякой опасности и Абу Джа’фар мог по всей справедливости носить присвоенный им при самом вступлении на трон пышный титул Аль-Мансура — «Победоносного» (точнее: Боговспомоществуемого). По его примеру каждый Аббасид, по принесении ему присяги как будущему наследнику, принимал особый титул. Встречались и при Омейядах отдельные стремления халифов через посредство подобной вынужденной присяги закрепить за своим собственным сыном владычество, отстраняя имевшего на это законное право брата, но при Аббасидах это злоупотребление властью становится постоянным правилом. Необходимые последствия подобного злоупотребления присягой
[312], никогда при Омейядах до 126 не освобождавшей от обязательств, были ужасны. Совершенное Мансуром вероломство по отношению к ближайшей родне указывало наперед на будущее широчайшее развитие эгоизма, доводимого до крайних пределов, не принимающего в расчет общих интересов владетельного дома. И в самое короткое время почти каждая перемена правителя становится поводом для самой злокачественной дворцовой интриги, отвратительных убийств, даже открытой междоусобной войны, значительно способствуя быстрому ослаблению династии, выступившей вначале со столь необычной энергией.
Таков был дом Аббасидов, таковы его деяния. Придворные историографы изливают полной чашей свое благонравное негодование на нечестивых и преисполненных пороков Омейядов, а этих зовут «благословенной Богом династией». Это — дело вкуса, но спор становится немыслим при оценке величественного правительственного дарования этого недоброго Мансура. Установленная им государственная организация даровала исламу полный простор для решения насущной политической задачи сплотить наивозможно прочнее арабов с персами, и не так, как это было при Омейядах. Она давала к тому же возможность лучшим элементам обеих наций помочь созреть расцвету цивилизации через посредство взаимного обмена и споспешествования; лишь в немногих стадиях средневекового мира распустилась она совершеннее; скажу более, арабская цивилизация стала благословенным плодом для всего человечества. Попытаемся же в общих чертах изобразить это замечательное развитие.
